Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Курил с пеленок. Научили мамины гости. В детском доме промышлял бычками. Поначалу голос его я слышала, лишь когда он кашлял. С наступлением осенних холодов кашель превратился в какое-то буханье. Однако осмотреть себя врачу не давал. Однажды, придя на работу, я не обнаружила его ни в столовой, ни в отрядной. Нашла в спальне. Прямо в одежде и обуви на постели. Когда я вошла, он вскочил, затравленно озираясь, заметался: куда бы спрятаться? Сработал инстинкт дикой зверушки. И пожалуй, прыгнул бы из окна, да силенок не хватило. Свалился на постель. Глаза мутные…

Подошла, села рядом. Взяла руку — пульс посчитать. Затих, сдался на время. Помогла раздеться, уложила поудобней. Принесла второе одеяло.

Начала лечить сама, как умела. На ночь ставила горчичники, поила молоком с медом. Лекарства отказался принимать наотрез.

Вечером в спальню народу набилось тьма. Всем захотелось меда. Потом вдруг все дружно «закхыкали» — ну как тут обойтись без горчичников? Не знаю — насколько это приятная процедура, особенно для детей. На мой взгляд, не очень. И вероятнее всего их привлекала возможность ощутить хоть немного целенаправленного внимания. Не казенного, не того, что положено, а того, что как будто только тебе.

Дней через десять Олегу стало лучше. Да и погода установилась. Началось бабье лето. И опять исчез — только его и видели! Где-то пропадал целыми днями, регулярно появляясь в столовой, чтобы съесть ужин — свой и своего товарища.

Потом он попал в больницу на обследование. Там впервые заговорил связно и на разные темы. То, что интеллект сохранен, стало ясно уже через две недели, тесты на понимание логической связи, на выявление процессов абстрактного мышления подтвердили это. Но знания о внешнем мире были так убоги, что любой домашний ребенок был бы просто академиком по сравнению с Олегом. Словарный запас крайне беден. На вопрос: «Что ты ешь, когда бываешь в бегах?» — отвечал: «Ем помойку».

Его классифицировали как педагогически запущенного. За три месяца пребывания в больнице он, насколько это было возможно, наверстал школьную программу. Математика усваивалась без особого труда. Я и позже убеждалась не раз: как только появлялся целенаправленный интерес к учебе, дети начинали творить чудеса. И откуда что бралось! Но это у тех, кто был педагогически запущен, однако с сохраненным интеллектом. Олигофрены обучению поддавались туго, зато физическую работу выполняли охотно. Они отличались завидным аппетитом и хорошо развитой костно-мышечной системой.

Из больницы Олег пришел до неузнаваемости преображенным. Чистенький, опрятный, вдруг сразу повзрослевший. Рукава школьного пиджака стали немыслимо коротки. Теперь на Олега заглядывались девочки-старшеклассницы. В первые дни он ни на шаг не отходил от меня. Всюду за руку. А вечером сидел в отрядной комнате рядом, рассказывал, рассказывал, рассказывал.

О чем? Да обо всем. И что знал, и что видел, и что вспоминал. Ему надо было выговориться за все годы одинокого полубродяжьего житья…

А в один прекрасный день он почувствовал себя взрослым. Прихожу на работу — Олег навстречу не бежит. Ищу — нигде нет. Всполошилась. Потом вдруг отыскался в спальне десятиклассниц. Новые хлопоты! Но что делать — указом не запретишь. Отшутятся: да что вы! Мы ведь только так…

На днях в дверь позвонили — на пороге здоровенный детина.

— Здравствуйте, Ольга Николаевна! Не узнали?

И впрямь не узнать! Только по улыбке — несколько асимметричной и такой обаятельной — я узнала Ханурика. Вернее, Олега Ханурина — бывшего своего самого дикого воспитанника.

…А НАМ ДОЛЖНЫ! МЫ — СИРОТЫ

Как поддаются детские души выделке и обработке, кропотливо, изо дня в день проводимой педагогом, и как по крупице усваивается доброе, мудрое, вечное — не всегда заметно. Кажется, сегодня — так же, как вчера. И даже погорюешь иногда — ну что же это такое? Пашешь, пашешь, а всходы где? Тоска зеленая, да и только. А тут вдруг и удивит тебя чем-нибудь хорошим тот, на кого уже давно рукой махнул. Ну, наконец-то!

Однако чаще наоборот. Бьешься над чадом ненаглядным, себя забыв, а чадо это в один прекрасный день такой фортель выкинет — глаза бы не глядели!

Но все же было одно бесспорное достижение — в школу ходили все. Хотя и с опозданием. (Иногда на два урока.) Побеги продолжались, но это были единичные случаи, а не массовые уходы после второго завтрака. Учителя меньше жаловались. И как-то теплее стали относиться к нашим. И родители не так наседали. Завуч школы, пытаясь переманить меня, делала самые заманчивые предложения, суля все уроки физики, да еще и математику в придачу.

Но я уже с головой ушла в свои воспитательские заботы — в течение шести дней вкалываю, как крестьянин в страду, пытаясь спаять из пестрой компании своих воспитанников коллектив, и к концу недели уже вижу кое-какие результаты.