The Fallout (ЛП)

Ей запрокидывают голову, и хотя обезболивающее зелье отвратительно на вкус, оно кажется ей патокой, ведь приносит с собой облегчение. Гермиона делает глубокий вдох, выдыхает, и когда снова втягивает кислород в лёгкие, боль исчезает. Глаза начинают закрываться, но она борется со сном и находит взглядом Драко.

Его голубая футболка вся чёрная от крови слева на груди и на животе. «Это моя, — думает она, — моя кровь».

— Честно? — потому что Гермиона никогда не простит его, если он сейчас солжёт.

Его губы сжимаются в тонкую линию, но костяшки нежно касаются её век, которые поднять теперь не представляется физически возможным.

— Поттер, Уизли и Браун живы.

Гермиона проваливается в беспамятство.

========== Тридцать один ==========

День: 1467; Время: 6

Придя в себя, она видит возле кровати Люпина. Он выглядит так, словно обдумывает нечто плохое, по его лицу мечутся тени от слабого огонька стоящей на тумбочке свечи. Ремус замечает, что Гермиона проснулась, и его черты искажает дюжина различных эмоций, но она не знает наверняка, какие из них реальны, а какие вызваны игрой света и тени. За высоким окном занимается рассвет — она находится во временном лазарете, устроенном в стенах Малфой-мэнора. Гермиона пытается пошевелиться - плечо саднит и плохо двигается, но особой боли она не чувствует. Зато ощущает липкость от зелья на своём бедре и руке, жёсткость перевязей и понимает, что скоро придёт в норму.

Воспоминания обрушиваются резко, быстро и болезненно.

— Где Джастин?

От сухости в горле она закашливается, и Люпин отвечает не сразу:

— Мне жаль.

Гермиона падает головой на подушки, выдыхает сквозь стиснутые зубы и зажмуривается, стараясь удержать слёзы.

— Боже.

— Браун потеряла руку. Мы бы прирастили конечность обратно, но Лаванда слишком долго мешкала, и потом мы уже ничего не смогли сделать. Она отказалась покидать Гарри и Джинни. Они ничего не знали о Финнигане, но, полагаю, ты в курсе.

Гермиона кивает, слёзы просачиваются сквозь крепко сжатые веки, и ей приходится сглотнуть пять раз подряд, чтобы справиться с огромным обжигающим комом в горле.

— Остальные в порядке? Дин?

— Все остальные в норме, поправляются. У Дина останется большой шрам на лице и ещё один на животе. Еще бы пять минут, и он бы погиб… Попавшее в него проклятие поразило один из внутренних органов. Он…

— Но он в порядке? — Джастин, Симус, Джастин. Джастин, Господи, он же должен был стать отцом. Он так переживал, боялся, тараторил с этой своей дурацкой улыбкой на губах, он должен был стать замечательным отцом.

— Да, хотя, не уверен, насколько вы все здоровы психически. То, что вы сделали, было величайшей глупостью. Не появись Малфой в мэноре и не сорви он меня с другой операции, вы бы все были мертвы.

Гермиона с трудом улавливает смысл слов сквозь головокружение, сковавшую грудь тяжесть и воспоминания о Джастине, когда тот был школьником: в факультетском галстуке и с кипой книг в руках. Родится ли у него сын? Будет ли его ребенок хоть что-то знать о том человеке, величайшем человеке, которым был его отец, о том, что он отдал и что значила эта жертва? Юст едва ли хорошо его знала — так кто же расскажет о нём малышу? Как он поймёт, насколько несправедлива эта война? Она украла Джастина у собственного ребёнка, у неё, у всех них, у этого мира.

— Тебе Драко рассказал? — задыхаясь, выдавливает из себя Гермиона, прижимая ладонь ко лбу, — её трясёт озноб под тонкой больничной простыней.

Драко, не будь дурой, нервные подёргивания рук Джастина, Симус, до краёв полный жизни, а потом ушедший за грань.

— Насколько я понял, он минут двадцать стоял в мэноре, зажав в кулаке монету. Минерва рассказала мне, что, кажется, он чего-то ждал, но отказывался давать объяснения. Думаю, он сдался, когда никто из вас не вызвал подкрепление. Минерва с Малфоем отыскали меня, чтобы выяснить, не знаю ли я, куда вы могли отправиться. Едва только увидев Малфоя, я всё понял. Я должен был сообразить, когда встретил Гарри после допроса. Должен был знать вас обоих достаточно хорошо.

— Мы…

— Мы нашли Рона. Он в Мунго. Он жив.

Гермиону переполняют эмоции, и она теряет над собой контроль. Она вдруг начинает всхлипывать и дрожать, но ей плевать. Она так долго держала себя в руках, не давая им прорваться наружу, и вот теперь они захлестывают её с головой, и ей как раз это и нужно. Но помимо всего прочего, она испытывает странный, отвратительный стыд, от чего её горе становится только мучительнее. Ты не должен раскисать на войне. Ты обязан быть сильнее обычного человеческого существа. Смерти и потери должны стать для тебя столь же естественными, как дыхание, всё должно казаться легче. Не должно быть так невыносимо больно.

В сердце и животе расползается жжение, и обрушившиеся на неё надежда и облегчение лишь усугубляют его. В голове проносятся ужасные мысли о жертве, последствиях и цене, Гермиону переполняют горечь и чувство вины. Они поднимаются из самых глубин, заставляя захлёбываться рыданиями до невозможности дышать, сотрясаться крупной дрожью в полной тишине.