The Fallout (ЛП)

— Каждый раз, когда кто-то умирает, я думаю о последней встрече с этим человеком. Мне сразу приходит это на ум. И всякий раз это всё как-то не так. Мне кажется… Мне стоило чаще говорить «я тебя люблю», «спасибо», стоило сказать, как сильно я беспокоюсь. Я должна была больше смеяться и обнимать.

— Но мы же не можем знать… Я хочу сказать… — Гарри замолкает и пожимает плечами.

— Я понимаю. Чаще всего мы не знаем, что эта самая минута — последняя. И как только это происходит, я каждый раз думаю: когда же я перестану цепляться за все эти мелочи. Когда начну радоваться жизни и людям, которых люблю… Но я забываю. Из всего того, что хранится в моей памяти, больше всего я ненавижу тот факт, что забываю.

Гарри барабанит пальцами по стене, и Гермиона отвлекается от фотографии, запечатлевшей какую-то гриффиндорскую вечеринку.

— Это не совсем нормально: каждый раз думать, что сейчас ты видишь человека в последний раз. Сомневаюсь, что в этом случае мы сумеем сохранить рассудок.

— Гарри, я не знаю, что хуже. Я…

— Последняя встреча всегда будет казаться недостаточно хорошей. Неважно, что произошло, ведь это не изменит того факта, что потом человек умер. Гермиона, она всегда кажется какой-то ущербной.

— Да, но… Я просто хочу, чтобы всё было по-другому, — Гермиона замолкает, задумчиво пощипывая кончик носа. — Я продолжаю их видеть. Продолжаю видеть Джастина, смотрящего на меня с таким же испугом, как и в тот раз, когда он рассказал о своём будущем отцовстве. Теперь у него никогда не будет возможности узнать, каким удивительным…

— Гермиона…

— Невилл, с этими дурацкими штанами и…

— Эй…

— Симус. Каждый раз, закрывая глаза, я вижу Симуса. Он умер… на моих руках и ради меня. Люди рисковали ради меня, убивали, но Симус погиб не за то, за что все мы сражались… а за меня, Гарри! За меня. А я… — Гермиона сглатывает, давится, крепко сжимает губы и машет ладонью, словно отгоняя всё то, что мешает ей говорить. — Никогда ещё в своей жизни я не испытывала такого чувства вины. Я с ним поругалась, предала его, не сделала вид, что понимаю. Не обняла его, не поблагодарила за то, что он вернулся, я…

— Прошу тебя, Гермиона, ты не можешь…

— Я не сделала ничего. Даже не простила его. Что же я за человек после этого, Гарри? Кем же я стала, раз…

— О, Гермиона, перестань. Не надо…

— Это война, и я должна была знать. Должна была сказать ему, что он мой друг, что я за него беспокоюсь, и не заставлять его чувствовать… чувствовать… Он отдал свою жизнь в обмен на мою. Почему мы совершаем такие глупые поступки? Я люблю жизнь и сражалась за неё, но каждый день я жалею, что он так сделал. Я очень, очень жалею…

— Замолчи, — шепчет Гарри, качая головой, и притягивает её к себе. Гермиона сопротивляется, но он лишь сильнее стискивает её и что-то бормочет ей в волосы, но она ни слова не слышит.

Его тоже трясёт, потому что он всё понимает. Ведь Гарри Поттер знает, каково это, когда ради тебя погибают другие люди. Именно он позвал их с собой, и люди расплачивались жизнями за то, чтобы он уничтожил Волдеморта. Возможно, всякий раз утешая Джинни, Гарри видит, как Фред принял предназначавшуюся ему смерть. Всякий раз, когда он смотрит на любого из семьи Уизли или садится за стол напротив пустого стула. И вспоминает.

Ведь Гарри знаком с этим громадным чувством вины — глубоким, болезненным и всепоглощающим — так же хорошо, как и Гермиона. И они нигде не смогут от него укрыться. Его невозможно запереть в каком-нибудь закутке мозга под названием «Война». Это хранится в костях, в стенках сосудов, ощущается в тяжести дыхания.

День: 1471; Время: 11

— Ты даже не представляешь, насколько это было мерзко, — Лаванда морщится от отвращения, Гермиона кривит губы от воображаемой боли, а Гарольд прекращает улыбаться. — Знаешь, в маггловском мире можно сдать кровь… Я всегда думала, что это несколько странно: отдавать частицу себя, понимаешь?

— Ну, это помощь людям, котор…

— Знаю, — торопливо обрывает подругу Лаванда, взмахивая единственной рукой. — Но я думаю, если бы не боль и не ситуация… Я имею в виду, ты понятия не имеешь, что это такое: оставить свою руку на земле. Увидеть часть своего тела, которой я владела, которую знала, и оставить её лежащей под ногами, словно ботинок или что-то подобное.

— Она её сохранила.

— Что? — Гермионе кажется, что сейчас выражение её лица ещё гадливее, чем у Лаванды.

— Ну, однажды я умру… от старости, — Лаванда тянется к прикроватному столику и стучит по нему, — и я хочу быть похоронена с моей рукой. Она находится здесь, в ящике.

Гермиона, моргая, таращится на неё, пока не осознаёт, что надо что-то сказать:

— Ну, это… здорово, Лав.

— Понимаю, это несколько странно, но она моя. Я не собираюсь приходить и навещать её, — Лаванда смеется, и Гермиона не может не хихикнуть в ответ.

— То, что ты сделала, — это настоящая храбрость.

Лаванда пожимает плечами и опускает глаза на простыни.

— Я знаю, люди много чего думают обо мне. Но я лучше потеряю руку, чем своих друзей.