The Silent Woman: Sylvia Plath And Ted Hughes

Двойственное отношение Стайнера, его вердикт «да, но» о «Папочке» - характерная реакция на творчество Плат и на ее личность. Мы восхваляем ее (те из нас, кто не осуждает ее и не сбрасывает со счетов), но потом – отстраняемся, обнаружив изъян. Мы частично отрекаемся от своей похвалы. Подобно Стайнеру, мы не уверены, что ее поддерживаем. «Почему она ничего не говорит?» – спрашивает Олвин. Искусство, как и жизнь, исполнено угрожающего молчания. Оно прекрасное, жестокое и очень холодное. Оно сюрреалистично, ему присуща сюрреалистическая угроза и отказ объясниться. Мы стоим перед стихами сборника «Ариэль», как Олвин стояла перед Сильвией с каменным лицом. Мы чувствуем себя униженными и виноватыми, как «маленькие приземистые люди», которых Плат видела в больнице, или травоядные, о которых она пишет в своем стихотворении «Мистик», «их надежды столь приземленны, что очень удобны». Неверно утверждать, что Плат превышает лимит нашей симпатии. Плат никогда не просит нас о симпатии, Плат не снизойдет до нее. Голос «истинной сущности» примечателен своими высокими нотами надменности и глубокой меланхолии. «Истязуемые и зверски убитые» никогда не покидали мысли Плат. (Говорят, она сказала шотландскому поэту Джорджу Макбету: «Вижу, у вас в голове тоже концентрационный лагерь»). Утверждать, что Плат не заслужила свое право вызывать в памяти Дахау, Аушвиц, Бельзен, ошибочно. Это мы – обвиняемые, мы не оправдали ожиданий, не приняли пари воображения невообразимого, не взломали код зверств Плат.

В романе «Под стеклянным колпаком» Плат показывает как человек сходит с ума. В стихотворениях сборника «Ариэль» она дает нам то, что можно было бы назвать отходами ее безумия. Связь, которую искусство устанавливает между личными и коллективными страданиями, воплощена в творчестве Плат таким образом, который не каждый читатель сочтет убедительным. Хоув, например, распространяет свою критику «Папочки» на все стихи сборника «Ариэль». «Какое представление – моральное, психологическое, социальное – может дать об (экстремальных ситуациях) или общих условиях человеческого существования писательница, столь глубоко укорененная в крайностях своего собственного положения? – спрашивает он. То, что в итоге получили от Плат, настолько превышало то, чего ожидали от сентиментальной девушки с чемоданом «Samsonite», что все мы должны согласиться – ее достижения необычайны. Как ребенок, «пухлая американская девочка с золотыми волосами», превратилась в женщину, худую блондинку в Европе, написавшую такие стихи, как «Леди Лазарь», «Папочка» и «Край», остается загадкой истории литературы, питает нервную настойчивость биографов Плат и остается залогом того, что легенда Плат продолжает будоражить наше воображение.

Часть вторая

 

 

 

I

 

 

Скорый поезд вез меня в Дарнэм, на север Англии, где жила Энн Стивенсон. Я встречалась с Энн прежде, через год после выхода в свет «Горькой славы», и встреча была угнетающей. Я провела с ней два часа в Женском клубе Университета, в Лондоне, где она остановилась – она приехала в город, чтобы прочесть лекцию, и хотя в ее облике иногда проступал безмятежный литератор, которого я воображала так много лет, большую часть времени это была удрученная, встревоженная, раздраженная женщина, изливавшая свои обиды. Общественность не стала менее враждебна к Энн. Ее по-прежнему клеймили, а она не могла избавиться от иллюзии, что ей удастся убедить прессу в несправедливости этого наказания. Она рассказывала журналистам - я была лишь очередной из них – о невыносимом давлении, которое оказывала на нее Олвин Хьюз, пока она писала биографию, как пистолет приставили к ее голове, как ее заставили изготовить и издать книгу, автором которой она не была. Но пресса использовала жалобы Энн в адрес Олвин лишь для того, чтобы приукрасить свой исходный рассказ, если бы журналисты действовали иначе, они нарушили бы основополагающее правило журналистики: рассказать историю и стоять на своем. Нарративы журналистики (многозначительно называемые «историями»), подобно нарративам мифологии и фольклора, черпают силу в твердых неуклонных симпатиях и антипатиях. Золушка должна оставаться хорошей, а сводные сестры – плохими. «Вторая сводная сестра – не такая уж и плохая, в конце концов, - это плохая история». Энн Стивенсон должна была оставаться плохой в скандале с «Горькой славой». Ее войну с Олвин нужно было игнорировать, как разборки грабителей - неприятное зрелище, не более того.