The Silent Woman: Sylvia Plath And Ted Hughes

Энн оказалась побеждена и повержена, и мне виделось что-то типично английское в атмосфере ее унижения. Вестибюль Университета Женского клуба, где мы сидели за шатким столиком, лишь усиливал мое ощущение причастности Англии к этому движению жизни Энн под уклон. Помещение было мрачное и тесное, выцветшие бежевые обои и покосившиеся коричневые кресла угнетали. Сама Энн, которая вышла из лифта с плащом-макинтошем на локте, была в экстравагантных полусапожках и очках в серебряной оправе, придававших ее лицу несколько чопорное и строгое выражение, она выглядела неуместно унылой. В пятьдесят семь она всё еще была красива, и когда снимала очки, ее лицо преображалось. Глаза у нее были изумительные: очень голубые, с тяжелыми веками, как у Вирджинии Вулф. Иногда поток оправданий ослабевал, и вспышки иронии озаряли напряженную тяжелую атмосферу интервью. Рассказав мне о своей глубокой досаде и о несправедливости очень неприятного отзыва в «TLS» на ее новый сборник стихотворений «Другой дом» - в отзыве ее обвинили в том, что она завидует Сильвии Плат, и это ранило ее больше, чем все отзывы на «Горькую славу» - Энн улыбнулась и сказала: “Но никто еще не умер от того, что его время от времени горько ранят. Это ведь не сравнить с тем, если бы меня пытали и вырвали ногти». Потом она добавила: «Но из-за этого я стала очень обидчивой и уязвимой», эта обидчивость и уязвимость преобладали в ее рассуждениях, выдавая их слабость и неубедительность. Дело в том, что ей не нужно было меня убеждать. Я уже была на ее стороне. Мой рассказ будет ревизионистским – не только из-за того, что я идеализирую ее как литератора, но еще и из-за моего личного опыта, в котором можно было провести параллели с ее историей. Незадолго до того я тоже написала непопулярную книгу – «Журналист и убийца», и на меня тоже напали в прессе. Я была там – на беззащитной стороне уравнения «журналист-тема». Сейчас под угрозой была моя журналистская объективность. Я договорилась встретиться с Энн снова, и была абсолютно уверена, что дальнейшие встречи восстановят ее образ и вернут привилегированное место, которое она так много лет занимала в моем воображении. Но я отметила про себя плохое впечатление, которое она произвела на меня при нашей первой встрече. Я чувствовала, здесь было что-то, иллюстрирующее проблему биографии – проблему того, как писать о людях, которые больше не могут изменить свой образ в глазах современников, которых находят замороженными в неестественных или неприятных позах, как персонажей живых картин или людей на снимках с открытым ртом. Как журналистка, имеющая дело с живым субъектом, я пользовалась преимуществом перед биографами, которые писали о мертвых: я могла вернуться к Энн снова (и снова, и снова, и снова, если понадобится), чтобы нарисовать ее портрет моей кисти. Я могла заставить ее двигаться, заставить опустить руку, закрыть рот. Я могла фактически задавать ей вопросы, которые биограф может лишь мечтать задать своему персонажу. А персонаж журналиста, в свою очередь, осознает преимущества того, что он жив, и рад возможности встречаться снова.

В дальнейшем в переписке с Энн и Олвин постоянно затрагивался вопрос вероятности: «Я сказала это тогда, но не сказала бы сейчас. Не приписывайте мне это, не используйте это, не думайте, что это – вся правда обо мне». После нашей встречи в Женском клубе Университета я получила письмо от Энн, первое предложение которого было чем-то вроде провозвестника темы, которая в будещем стала лейтмотивом ее (и Олвин) писем ко мне. «После разговора прошлым вечером, - писала Энн, - я хочу разъяснить определенные вещи, которые я говорила или отрицала. Поскольку жизнь – поступательный процесс, большинство людей, и, конечно же, я, постоянно противоречат себе в зависимости от времени и настроения. Мое отношение к «правде» в человеческом общении можно, вероятно, выразить лишь в «художественной литературе» - поэзии или прозе». Для равновесия Олвин в своем письме отказывалась от того, что сказала в индийском ресторане: «Я говорила, полагаю, слишком искренне о разных аспектах того, что приходило мне в голову в определенный момент – это может создавать различные ложные впечатления, что бы человек ни сказал, это могут присвоить и сразу же исказить сектанты. Фразы, которые я написала в спешке много лет назад, вырвали из контекста и неверно истолковали (несомненно, они были прелестно неточны, когда я их написала), потом их использовали и процитировали для иллюстрации моего исчерпывающего отношения к различным вопросам».