The Story of Civilization 10

До сих пор Руссо повторял пуританский, или кальвинистский, взгляд на театр; он говорил во Франции в 1758 году то, что Стивен Госсон говорил в Англии в 1579 году, Уильям Прайн в 1632 году, Джереми Кольер в 1698 году. Но Руссо не ограничивался обличением. Он не был пуританином; он выступал за балы и танцы под общественным патронажем и контролем. Должны быть общественные развлечения, но социальные и полезные, такие как пикники, игры на открытом воздухе, фестивали, парады. (Здесь Руссо добавил оживленное описание регаты на Женевском озере.49)

Письмо, по его словам, "имело большой успех". Париж начинал уставать безнравственности; не было больше изюминки в нетрадиционных отклонениях, которые сами стали традиционными. Город был переполнен мужчинами, которые вели себя как женщины, и женщинами, которые стремились быть похожими на мужчин. Хватит с него и классической драмы с ее застывшими формами. Он видел, как плохо выглядят генералы и солдаты мадам де Помпадур против спартанских войск Фредерика. Слышать, как философ хорошо отзывается о добродетели, было очень приятно. Моральное влияние "Письма" будет расти, пока вместе с другими работами Руссо оно не станет одним из факторов почти революционного возвращения к благопристойности при Людовике XVI.

Философы не могли этого предвидеть. Они почувствовали в прокламации Руссо акт предательства: он напал на них в момент наибольшей опасности. В январе 1759 года правительство окончательно запретило публикацию и продажу "Энциклопедии". Когда Руссо осудил парижские нравы, его бывшие приближенные, вспомнив о его преследовании мадам д'Удето, осудили его как лицемера. Когда он осуждал сцену, ему указывали на то, что он написал для сцены "Деревенского дьявола" и "Нарцисса" и часто посещал театр. Сен-Ламбер в резкой форме отклонил (10 октября 1758 года) копию "Письма", которую Руссо ему прислал:

Я не могу принять подарок, который вы мне предложили. ... Возможно, у вас, насколько я знаю, есть основания жаловаться на Дидро, но это не дает вам права публично оскорблять его. Вам небезызвестен характер гонений, от которых он страдает. Я не могу удержаться, чтобы не сказать вам, месье, как сильно потряс меня этот ваш отвратительный поступок. ... Мы с вами слишком сильно расходимся в наших принципах, чтобы когда-либо быть приемлемыми друг для друга. Забудьте, что я существую.... Я обещаю забыть вашу личность и не помнить о вас ничего, кроме ваших талантов.50

Однако госпожа д'Эпинэ, вернувшись из Женевы, поблагодарила Руссо за копию, которую он ей направил, и пригласила его на ужин. Он пошел и в последний раз встретился с Сен-Ламбером и мадам д'Удето.

Из Женевы пришло несколько десятков хвалебных писем. Воодушевленные позицией Руссо, женевские магистраты запретили Вольтеру устраивать новые театральные постановки на женевской земле. Вольтер перевез свои драматические владения в Турни, а резиденцию перевел в Ферни. Он чувствовал укор поражения. Он клеймил Руссо как дезертира и отступника и скорбел о том, что маленькая стайка философов впала в самопожирающую вражду. "Печально известный Жан-Жак, - писал он, - это Иуда братства".51 Руссо ответил на это в письме (29 января 1760 года) к женевскому пастору Полю Мульту:

Вы говорите со мной о Вольтере? Почему имя этого шута оскверняет вашу переписку? Этот жалкий тип погубил мою страну [Женеву]. Я бы ненавидел его больше, если бы меньше презирал. Я только вижу в его великих дарованиях нечто дополнительно постыдное, что позорит его самого, когда он ими пользуется. ...О, граждане Женевы, он заставляет вас хорошо заплатить за убежище, которое вы ему дали!52

Руссо огорчился, узнав, что Вольтер ставит пьесы в Турне и что многие граждане Женевы пересекают границу Франции, чтобы стать свидетелями этих представлений, а некоторые даже принять в них участие. Его негодование получило дополнительный повод, когда его письмо Вольтеру о землетрясении в Лиссабоне было напечатано в одном из берлинских журналов (1760), очевидно, из-за того, что Вольтер по неосторожности дал рукопись другу. Теперь (17 июня) Руссо отправил Вольтеру одно из самых необычных писем в переписке этого бурного века. Упрекнув Вольтера в несанкционированной публикации, он продолжал: