Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Однажды весною, в яблонный цве́тень, Ариша сидела на старой китайской яблоне. Яблоня была вся в цвету, почти без листьев, вся белая, словно завеяна пухом метели. Ариша сидела осторожно, не двигаясь, боясь движением сронить хрупкие, легкие цветы. Ей казалось, что нежное белое облако ее окружает, и ей было легко и радостно в этом облаке. Было слышно, как в траве, под яблоней, цокают и молотят длинноногие кузнечики и как какая-то птичка подает голос из глубины сада. Облака – такие же снежные и легкие, как первоцвет, – кучились, круглились, в полудремоте прислушиваясь к молотьбе кузнечиков, как вдруг другие звуки поразили ее: это было дружное гуденье пчел, близившееся к яблоне. Она притаилась на ветке. Гуденье близилось и сильнело. Ариша зажмурила глаза: ей казалось, вот-вот пчелы облепят ее, но рой спокойно и дружно пристал выше нее, на самых верхних ветках высокой яблони, и рабочее сильное гуденье неслось на нее сверху. Она не шевелилась. И в это время она увидела, что между яблонь идет, посматривая на верхушки, Петя. Она боялась крикнуть ему и только просунула лицо сквозь ветки белого цвета, надеясь, что он увидит ее. Он и увидел – и тотчас же, увидев пчелиный рой над ней, побежал к ее яблоне и – к ужасу и к счастью ее – полез по стволу яблони, карабкаясь босыми ногами. Он лез спасать ее от пчел.

Она осторожно наклонила над ним лицо и шепотом крикнула ему:

– Не смей! Слезай!

Ей было страшно, что он рассердит и взбудоражит пчел и весь рой облепит ее, но она была счастлива, что он не слушает ее и лезет все выше, и только тогда, когда их лица почти сблизились друг с другом, она властно приказала ему:

– Не смей! Зови Петровича!

Он послушался ее, осторожно слез с дерева и побежал что было силы за Петровичем – сторожем по двору и по саду, который когда-то водил пчел и все подбивал прадеда устроить в саду маленький пчельник. Петрович знал заговор на новый рой. Он принялся сводить рой с яблони, приказав Арише не двигаться, и перевел рой в глушь сада, на старую дуплистую липу. Этим начался маленький, в пять-шесть ульев, пчельник в подшиваловском саду. Этим же началось что-то новое, теплое и крепкое в душе Ариши. Оно было связано с мальчиком из молодцовской. Слезши с яблони, она задержалась в малиннике и внезапно поцеловала Петю в щеку – и побежала стремглав от него, обернувшись, пригрозила ему пальцем со словами:

– Не смей бегать за мной!

Он остановился, а она скрылась за малинником. Целый следующий день она его дразнила:

Лез, лез,
Не долез.

Но он не обижался на нее. Он знал, что с этого дня она ему, а он ей – дороже всего на свете.

Для сына и для Ариши прадед подрядил священникова сына, басовитого бурсака: он учил их письму, счету, четырем правилам арифметики. Арише было скучно учиться с братом, и она вскорости далеко обогнала его. На этом ученье ее было покончено. Мать засадила ее за рукоделье. Она научилась вязать, шить гладью, делать строчку, вышивать по канве и тамбуром. Жизнь ее текла как обычно для девушки из купеческого дома богатой руки. Мать постепенно вводила ее в разные части хозяйства. Она часто и во многом заменяла мать.

Но что бы она ни делала, сравнивая с сыном, который тоже уже выезжал с отцом в магазин, входил в дело и был хорошего поведения, прадед неизменно повторял про себя:

– Вышла ошибка.

В этом была его скорбь. Все остальное удавалось ему отлично. Дела шли прекрасно, и второй халат от эмира бухарского, еще лучше и драгоценнее первого, висел у него в шкафу. Он посылал свои караваны из Оренбурга и Троицка в Хиву, Коканд, Бухару, оттуда вывозя шелк-сырец и другие товары. В Бухаре у него по месяцам жили доверенные и было что-то вроде маленькой конторы. Он был уже мануфактур-советник и на одной из первых всероссийских выставок получил высшую награду.

Из Пети вышел, как и ожидал прадед, прекрасный приказчик, знаток дела, «француз-тонкорук!» – как с удовольствием определял его про себя прадед. У него был только один недостаток: он был слишком робок с покупателями. Но зато другие были бойки и краснословы. Прадед старел, а Ариша молодела. Красотою она была в мать, но вялая, неподвижная красота матери оживилась в ней живым, умным взором больших серых глаз, – отцовских по цвету, по величине, более нежных, но не менее сильных, – и губы были у нее от отца: ясно, строго, тонко очерченные, – но улыбка была своя, особая: открытая, приветливо-спокойная. Она была среднего роста, с большою русою косой. На всякое дело – по дому – она была спора, но, поняв, что нужно, делала по-своему. Сначала мать не доверяла ей, но, привыкнув видеть, что и по-своему все выходит у нее хорошо и как нужно, она махнула рукой и позволила ей делать как хочет.