Эти три дня трудно дались прадеду. Он не ожидал Аришина отказа. В лавке он молча приглядывался к Петру. Тот по-обычному разговаривал с покупателями, бережно показывал товар, его маленькие руки шелестели белым шелком, он ловко разворачивал штуку – и ткань легкой волной скатывалась на прилавок. Он был всегда так чист, что его приставили к белому шелку, к подвенечным тканям дорогим и марким и звали так: «подвенечный мальчик». Лицо его было, как всегда, бледно, и глаза казались слишком велики. «Точно у больного», – отметил прадед тихую грусть, которая была в этом лице. Когда же он, неся кусок ткани, проходил по лавке, – тонкий, высокий, сдержанно-ловкий, – прадед определил: «Верба! Весь гнучий!» – и думал о том, что первый ветер согнет вербу, а строить… что из нее построишь? И острая жалость, страх за любимую дочь охватывали его, и чем больше он жалел ее, тем крепче было его решение. В нем была и досада на нее: как могла она, его дочь, – его любимая, та самая, которой быть бы его сыном, если б не «ошибка» жены, – как могла она полюбить этого… вербного: такого тихоню, тихоню, без Тихона? Он почти с враждою смотрел на Петра. Тот присматривал, как артельщики пакуют товар, следя за тем, чтоб укладывали нужное и не мяли шелка. Прадед подошел и глянул в короб. По товару он понял, куда его пакуют: это были тонкие материи с пестрыми крупными разводами и кругами. Значит – в Хиву, татарам на халаты. Он посмотрел на Петра, поправлявшего в коробе кусок, и одна мысль промелькнула у него, и он усмехнулся ей про себя.
Он еще перед выездом в лавку сказал прабабушке про разговор свой с дочерью и не велел ее никуда пускать с своих глаз. Три дня он был молчалив, а ночи спал плохо. На четвертую ночь хорошо, с вечера, заснул и видел сон, будто Ариша еще мала, сад цветет, а она уж из сада протягивает ему яблоко, его любимый белый налив, но не дает в руки, а все манит за собой и яблоко кажет из рук белобокое, матовое, наливное, и улыбка играет на ее лице. Она идет с яблоком, а он – за нею, она – в дом, и он – в дом, а она по лесенке топ-топ на антресоли, где ее комната, и он слышит, как ножки ее, на крепких каблучках, выстукивают по ступенькам, а яблоко все в руках, и вся она с улыбкой ласковой к нему. Весь день он вспоминал сон и, приехав домой, пошел к ней сам на антресоли. Он давным-давно к ней не ходил; в последний раз это было, когда она была больна, и он к ней, еще девочке-подростку, приходил по утрам, тихо ступая по скрипучим ступенькам, боясь обеспокоить ее, молча смотрел на ее лицо, в жару, крестил и молча же уходил. Ступеньки круто скрипели и теперь под его ногами. Когда он, нагибаясь, широко распахнул дверь, Ариша сидела за пяльцами, но не шила, а немного поодаль сидел Петр. Увидя отца, она молча, с силой схватила Петра за руку и вместе с ним повалилась в ноги отцу.
– Встань! – сказал прадед Петру. – С тобой я отдельно поговорю. Будет твой час.
И когда Петр сделал шаг к двери, он сказал:
– Ты сам забудь, что нога твоя здесь была. Понял меня? Забудь!
Он толкнул его к двери, сам же не хотел ступить и шагу дальше, к дочери. Он только сказал ей с жесткой улыбкой:
– Ответила ты мне в срок, дочушка, да и я не задержу, тебе отвечу: в то воскресенье будет сговор. Ты, говорят, в меня, – ну, так, значит, и я в тебя.
Он захлопнул за собою дверь и, спустившись с антресолей, тотчас же велел позвать к себе главного приказчика. Он недолго с ним совещался и потребовал к себе Петра. Ему он сказал только:
– Завтра чем свет товар отправляем в Оренбург, оттуда с караваном в Бухару. Ты с ним поедешь. Собирайся. – И добавил, посмотрев на его руки: – Если б не руки твои – князь ведь ты по рукам-то, – я бы тебя прогнал, так прогнал бы, что ты себя не нашел бы, не только что другие тебя. Вон!
В этот вечер в молодцовской провожали приказчиков, отъезжавших поутру в Оренбург с товарами для Хивы и Бухары, и впервые Петр напился пьян.
Его угощал кудрявый приказчик, весельчак Овечкин, гитарист, певун; он подливал Петру водки и пел ему на ухо, обнимая его:
Петя не отстранял его руку, а его звали со всех сторон: «Ручкин, выпей!», «Белоручкин, чокайся!», «Подвенечный приказчик, ну-ка, со мной белую подвенечную глотни!»
И на каждое приглашенье Петя молча подставлял чашку с отбитой ручкой и пил.