Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Петр окончил говенье и в день причастия сидел у себя в коморке при фабричной конторе и читал какую-то книгу, когда к нему без предупрежденья вошел прадед. Петр встал и не мог сказать сло́ва от волнения. Прадед сделал ему знак сесть и поглядел ему молча в глаза.

– Что ж! Бранил меня?.. – сказал он наконец.

– Нет, – ответил Петр.

– Нет – так и здравствуй!

Он обнял Петра.

– Вот я пришел к тебе.

Он встал и сам заглянул через дверь в контору – там никого не было; он плотно притворил дверь.

– Бранить меня не за что. Худа тебе не было. К делу лучше обыкнешь. Все надо знать. Жарко там, в Хиве?

– Жарко.

– Без креста в небе – тяжело?

– Тяжело. И без звону.

– И без звону. Трудно?

– Трудно.

– Чужбина. Нех́ристь, не́русь. Рад небось, что православным воздухом дышишь?

– Говел сегодня. Причастился.

Прадед внимательно, с суровой лаской посмотрел на него, встал и еще раз молча обнял. Помолчал и, глядя в упор, с честной прямотой спросил Петра:

– А чистоту соблюл?

Петр покраснел и не ответил, долго молчал, но собрался и, не поднимая глаза, ответил:

– Господь один чист.

– А ты-то, ты-то?.. Яко человек, – допрашивал прадед, вглядываясь в его красивое, бледное лицо с чистыми и добрыми глазами.

– Каков был, таков и есть, – тихо отвечал Петр.

Свечка нагорела. Он снял щипцами нагар. Прадед наклонил голову и долго молчал, будто что-то соображая. Лицо его было полно внутреннего движения и мысли. Петр – каким он нашел его – радовал его, но сердце его замирало и не было покойно.

Наконец, он решился и без всякого приступу, без одного лишнего слова рассказал ему все, что было с его отъезда, – он был видимо покоен и в рассказе, и при воспоминании о пережитом. Когда же он дошел в своем рассказе до настоящего дня, что вот она, его Ариша, сидит и теперь на антресолях, как два с лишком года назад, он не мог досказать того, что хотел, и, обратившись к Петру, произнес только:

– Так уж ты… Петр… сведи ее… с антресолей-то… И прослезился.

На другой же день Петр был в доме.

Когда Ариша увидала его на антресолях, она ужасно побледнела, как лист бумаги, и стояла, широко раскрыв глаза, не говоря ни слова, а он целовал ее руки и называл ее ласковыми именами и плакал от радости. Но она, словно придя в себя, покачала головой, поцеловала его в темя, отстранила его руку, отступила от него шаг назад и твердо и тихо сказала:

– Поздно, Петя.

Он схватил ее руки и сжимал их в своих до боли и пытался обнять ее, но она твердо отстранила его еще раз и отошла к переднему углу. Там между нею и им был столик, на котором лежала раскрытая славянская книга. Он хотел отодвинуть столик, оттолкнуть его от нее, столик закачался, книга едва не упала на пол, но она рукой удержала столик и, положив руку на книгу, сказала:

– Ничего не надо. Что ́ с Богом бороться! Я не для протесту, не для противления отцу надела это, – она указала на поношенное, порыжелое черное платье, то самое, в котором была на сговоре, – я обещалась Богу. Я не сниму его, Петя. Не неволь меня.

Она вослед за ним спустилась к отцу.

Прадеду не пришлось порадоваться, прислушиваясь к звуку ее шагов. По лицу Петра он понял все. А когда она вошла к нему, он имел силы только махнуть ей рукой и отвернулся от нее. Она еле поднялась обратно к себе и стала на колени перед образом. За всю ее жизнь ей не было тяжелее и страшнее. Сердце ее разрывалось. Ей слышались ее собственные легкие, быстрые шаги, идущие за ним и с ним – назад к отцу. Она слышала уже свой собственный голос, который нежно и с силой говорил: «Да!»

Тоска мутила ей сердце до боли, до долгого, ожидающегося замирания, до страшного перерыва в биении, но она и тогда, в эту страшную минуту, сохранила последнюю силу выговорить то, к чему привыкла за два года:

– Радуйся, Невесто Неневестная!.. Неневестная!.. – повторила она с отчаянием и приникла лицом к холодному полу.

Она верила впоследствии, что ей не пережить бы эти минуты и не перенести всего, что послала ей судьба, если б в эту минуту не стал над ней Ангел, тихий и светлый, Ангел Благого Молчания, с руками, безмолвно скрещенными на груди. Своей неописуемой, блаженной, всепритишающей тишиной он не дал ей встать с пола дотоле, поколе кроткий покой этой небесной тишины не коснулся ее сердца и души и не оживил их для новой тихой жизни. А с прикосновением этой тишины она встала с земли и, затеплив от лампады восковую свечу, тихо открыла акафист Богоматери – и прочла его весь, не отрываясь, и горячие слезы свечи одни падали благо уханным воском на пожелтелые листы. Она не смыла этих восковых слез с пожелтелых листов.