Тихие обители. Рассказы о святынях

Ветра ничуть не было; но озеро, взволнованное за день, не хотело успокоиться, и как малое дитя долго еще после обиды надувает губы, и озеро все катило и катило тихие гладкие волны. Они с шумом растекались по песчаному берегу – а иногда с треском разбивались мелким серебром. После той мирной картины шум волн взбудоражил нас. И мы затянули ирмосы «о воде». «Воды древле манием Боже-э-ственным». «Моря чермную пучину невлажными стопа-а-ами», – прерывает меня товарищ. Я свое, он свое, – а волны аккомпанируют нам своим шумом.

– Ребята, пожалуй, пора уж и спать.

Посмотрели на часы. Стрелки показывали час ночи. Уже стало рассветать, небо начало белеть, кое-где перекликались ранние пташки. Мы пошли в свой номер и заснули как убитые, свежим детским сном. Хотели было встать к обедне в половине пятого, – но даже и благовеста не слышали, проснулись в шесть. Едва поспели к молебну. Иноки скоро пели: «Преподобие отче наш Арсение, моли Бога о нас». В этом «наш» мне послышалась новость, вполне понятная.

Приложившись к раке и местной чудотворной иконе Божией Матери, держащей на руках Младенца с двумя белыми голубями, мы вернулись в номер, выпили еще молока, затем направились к пристани, куда уже подходил отдохнувший пароход. Было часов семь с половиной утра. День снова был роскошный. Тишина и тепло. Волны наконец-то почти утихомирились. Пароход медленно отошел от пристани, и перед нами снова раскинулась знакомая картина безбрежного пространства. Я отправился на нижнюю третьеклассную палубу. Богомольцы пили свой чай (кипяток дают здесь бесплатно). Шли разговоры между знакомыми кучками.

Гостиница Коневецкого монастыря. Фото Antti Bilund

Вот группа: два старика-богомольца, средней руки бойкий купец, два-три мастеровых, какой-то мелкий молодой чиновник.

– Это – первое, значит, средствие, – рассказывает один старик, – ежели, значит, к примеру, укусит те собака, то ты возьми, добудь клок евонной шерсти промеж лопаток, сожги его и засыпь, как рукой снимет!

– Не может быть! – попытался неуверенно возразить я.

– Мне ли ты говоришь? – отвечает убежденно рассказчик. – Я вот…

– Это уж верно! – безапелляционно утверждает купец, прерывая старика. – Я сам ведь не раз лечился. Доктора ничего не помогали, засыплешь шерстью, на другой день – ничего!

– Я вот, к примеру, – снова начинает старик, – в Кронштадте ходил по дворам, – одна, проклятая, и укуси меня, значит, за голеняжку. Я сейчас к куфарке, так мол и так, – добудь ради Христа, шерсти евонной промеж лопаток. Ну, она, спасибо ей, добыла. Я приложил к ноге…

– Ну что же? Скоро зажила рана-то?

– Не-е-т! Вот уж недели три, как все нарывает, – наступить больно.

Ворота Валаамского монастыря. Фото Einar Erici, 1930

Старик действительно хромал немного.

– Так как же ты говоришь?

– Да, значит, потому шерсти-то мало было, жечь нечего, я так и приложил ее сырую.

Конечно, грязная шерсть плохой бинт, и долго еще проболит, видно. Бедный темный старик. А попробуй-ка разуверить!..

– А зачем ты в Кронштадт-то попал?

– В Кронштадт-то? Кстати! У меня племянник ни за что ни про что в Сибирь угодил.

– Как так? – в один голос спрашиваем мы, всегда жадные до уголовных новостей.

– Жена его – шлюха – погубила! Сама-то разошлась с ним, а за кого хотела выходить замуж, закон, значит, не дозволял. Ну, вот они и решили известь сначала племянника. Стоял он, к примеру, часовым у казенного гамазея; они ночью и крадутся; чтобы, значит, он погнался за ворами, – а ее сожитель сломает печать у замка. Ну, Александра (имя племянника) услышал, – ползет кто-то, окликнул до трех раз и выстрелил в энто место и угоди, как раз, значит, по ногам жене-то. Энта как заорет: – убил, кормильцы, убил! Не выдержал Александра, жалко стало жену: – любил он ее, подлянку! Побежал к ней, а сожитель-то сломай в энтот самый момент печать-то. Ну и пошел под суд.

Я как, значит, узнал про суд-то, к Плевакину бросился в Москву.

– Зачем же это ты к нему? Разве он доступный для вашего брата-то? – спрашивает голос из группы.

– Плевакин-то? Он, братец ты мой, простой.

– Да ведь все равно племянника твоего уже никто не выгородил бы. Виноват он, хоть и любил и жалел жену.

– Ну нет! Плевакин, значит, он, кого захочет, невиноватого виноватым сделает, черного белым покажет. Он оправдал бы Александру! – уверенно твердил старик. – Только я маненько запоздал к нему. Племянник двенадцать дней уже был сослан в Сибирь.

И. Шишкин. «Вид на остров Валаам». 1860

Слушатели сочувственно нахмурились: и жалко было доброго солдата, и помиловать по закону нельзя… Молчание…

– А в Кронштадт как же ты попал? – спросил последовательный собеседник.

– Ну из Москвы дай, мол, поеду в Питер, не сделаю ли там чего? Да и к батюшке Ивану Кронштадтскому собирался давно съездить. Вот и попал туда; прожился, стал побираться. Собака-то и укуси, значит, за самую голенятку.

В другой группе шли речи про будущий неурожай хлебов, про засуху. В третьей говорили о богомольях.

Утомленный вчерашней прогулкой, с тяжелой головой от четырехчасового сна, я решил проспать до Валаама и отправился в каюту второго класса.