Тихие обители. Рассказы о святынях

По существу своему валаамские напевы – северно-русская переработка древнего большого знаменного распева. Но так как он поется здесь уже целые столетия, то сделался для иноков родным, и старые монахи любят «свое» пение до ревности. Иногда случится, что на правом или левом клиросе запоют «партесное» по-мирскому, – как выражаются валаамцы про разных Бахметьевых, Львовых, Архангельских и т.д. «Старцы» тотчас поднимают против этого недовольный ропот, и вещь снимается с репертуара. Нынешний игумен, отец П., как я слышал, велел запереть все «партеса» и петь только валаамским распевом. В отце П. сказывается, очевидно, дух знаменитого предшественника – отца Дамаскина, твердого и энергичного администратора и в то же время великого подвижника. Живой идеал для валаамского и всякого иного игумена! Теперешний отец игумен был еще современником отца Дамаскина, следовательно, помнит этот чудный образ, почему и в пении блюдет его валаамские традиции.

И действительно, всякая чуткая религиозная душа, не имея никакого теоретического музыкального образования, не зная ни мелодии, ни гармонии, ни контрапунктов и прочих мудреностей, сразу почует, что такое наше «мирское» пение и валаамские напевы.

Прежде всего в них слушатель не найдет никаких нежностей, никакой слащавости, – нет тут хроматических каденций, красивых диссонансов; молящийся не развлекается всей этой шелухой; здесь – простота и строгость, и в то же время ка-кая-то захватывающая душу могучая, своеобразная красота! Напевы валаамские до того оригинально-содержательны, что нередко приходишь в религиозный восторг. И представьте, я говорю не про «Херувимские» или «Милость мира» или концерты – которых, кстати, там и духу нет, – то есть не про то, в чем обычно полагают всю красоту наши хоры и слушатели, а про обычное, простое гласовое пение! Я разумею пение стихир, «самогласнов», «подобное» и т. п. Как бы вам, читатель, передать то богатство, какое я слышал на Валааме. Не похоже ли это будет на то, как бы крестьянину рассказывать об устрицах или слепому о зайце? Скажу одно: я ничего так не любил на Валааме, как слушать и петь «гласовые» распевы. Бывало, сойдутся на середине храма два хора, человек в пятьдесят, голоса все могучие, особенно басы, – и понесутся к небу одушевленные, именно живые «сплотившиеся» звуки простых, строгих и могучих напевов! Не наблюдают здесь никаких piano и forte, – а свободно, дерзновенно славят Бога.

Андрей Рублев. «Троица». 1410

К этому еще прибавьте канонарха: скажет он сначала фразу-то, ее немного поймешь, а потом вдруг подхватит могучий хор, и мысль как картина рисуется перед твоими глазами. Как сейчас слышу разговор Христа с самарянкой: «Даждь ми воду пи-и-ти», просит «Одеваяй небо обла-а-ки» у «жены, самаряныни су-у-щей».

Не могу не упомянуть с благодарностью об отчетливости и благоговейно-проникновенном произношении обоих канонархов: здесь уже не скрадут слова, точно вложат их тебе самому в рот. Мне же весьма нравился также тот иноческий чин, или по-мирскому – церемония, что ли, какая строго соблюдалась канонархами, иеродиаконами, иеромонахами, певчими и другими служителями храма, когда они проходили мимо иконостаса. Подойдет это канонарх к иконе Спасителя – поясной поклон, против Царских дверей – поклон, иконе Божией Матери – тоже, и затем – лику опять поясной поклон. А затем уж зачитывает стихиру. И таково все это благоговейно-чинно. Право, у нас в миру смеялись бы над этим наши извращенные сердца; но здесь все было так серьезно и уместно, что стыдно было бы даже улыбки.

И вообще, как во всем монастыре, так особенно в храме, везде чуялась дисциплина, чин, порядок!

Главное же самое – отчего и пение, и чтение, и внешняя обрядовая сторона получали такой религиозно-благоговейный характер, – заключалось в духе молитвы. Сюда приходили не за тем, чтобы понежить ухо изящными мелодиями, не за тем, чтобы лишь успокоить, замазать совесть мыслью: я-де был (и только) в церкви; а шли только для единодушной молитвы. Посмотрите, как стоят здесь иноки: прямой напряженный стан, ноги не отставят уж, сжатые губы, вдумчивый взгляд или даже закрытые глаза, энергично сжатые для истового креста персты, низкие поклоны, – ведь все это, в силу связи внешнего с внутренним, души с телом, несомненно говорит о самособранности и напряженной молитве иноков. Дух ее веет в храме ощутительно ясно: оттого-то все получает здесь одухотворенность, религиозную энергию.