Тихий солдат

Выждав немного, отряд вышел след в след за «Сотрудником». Впереди шел младший лейтенант, замыкал колонну Павел. Двигались тихо, не тревожа даже влажных веток на земле. Действительно, после поляны и чуть более сорока метров редкой березовой рощицы вышли еще на одну опушку. Далеко впереди, у высокого берега реки, громоздилась каменная мельница с большими, пыльными арчатыми окнами. Кипела вода, обливая лопасти огромного черного колеса. Серая, бурная пена срывалась вниз и кружилась в водовороте бесчувственной тьмы. Метрах в двадцати от мельницы, на берегу речки, вольготно распласталась длинная деревянная хата, следом за ней еще одна, поменьше, а с краю, как и говорил «Сотрудник» – деревянный дом с глухой мансардой или чердаком, самый длинный и темный из всех. Вокруг хутора тянулась невысокая изгородь, сотворенная из толстых лежачих жердей, ворот не было, а лишь нечто наподобие пустой ровной арки с тяжелым, прямоугольным перекрытием поверху. Оттуда, в сторону березовой рощи тянулась грунтовая дорога, потонувшая в грязных лужах. Рощица стояла здесь чужой, словно светлая девушка забрела сюда из дальних краев и присела отдохнуть около недоброй, черной речки. Вокруг белой рощицы тяжело грудились темные, вожделеющие гиганты с грубыми, шершавыми телами и буйными, нечесаными шевелюрами, словно разбойничья шайка решала между собой, кто овладеет заблудившейся красоткой. Злобный скрип веток, треск грубой коры выдавал их животное нетерпение и еле сдерживаемую сладострастную ярость. Но рощица, уморившись от дальнего пути, тихо дремала, не ведая опасности и не зная коварства.

…Свет пробивался из двух окошек только последнего дома. Когда отряд добрался до поляны и тут же неслышно разбрелся вдоль кромки ближайшего леса, прячась за стволами деревьев, «Сотрудник» уже стоял под небольшим деревянным навесом на высоком крыльце хаты и ритмично постукивал кулаком по грубым перилам лестницы с незамысловатыми почерневшими балясинами.

Куприян и Павел с разных точек ясно видели это. Разведчики как будто вросли в землю, притаились.

Дверь осторожно отворилась наполовину, еле слышно скрипнув, на порог трусливо метнулся тусклый свет. «Сотрудник» на секунду затмил его собой и тут же исчез внутри хаты.

Тишина давила своей стылой неизвестностью. Казалось, вот-вот вспыхнет пламя, лопнет взрыв и пули с визгом и воем, сорвавшись с привязи, разорвут ту тишину на несобираемые части. Но все было так мирно, так тихо, а речка текла за домами с таким терпеливым журчанием, набирая силу лишь у черного мельничного колеса, что нервы постепенно распустились и кто-то даже негромко зевнул.

– Не спать! – шепнул Куприянов, – А то не проснетесь у меня…

Рядом беспокойно завозился «Цыган» и шепнул незнакомому пареньку из разведки резерва:

– Баба у него там…, у этого, у лейтенанта. Чует мое вольное сердце. У нас такой же орел был в Одессе. Мотей звали. Банду свою собирал и ходил ласкаться к одной…с Привоза. А хлопцы его ховались, кто где, думали, на дело пойдут…, а он натешится и обратно валит, довольный, как базарный котяра. Аж, лоснится весь, усами шевелит! Они его спрашивают, чего ты нас таскаешь за собой, Мотя? А он им в ответ – у меня без свидетелей нету никакого куражу в таком важном сердечном деле. Батя, говорит, при нас, при детях, мамку нашу любил…, по ночам…, мы не спим, слышим всё…, вот и у меня, мол, привычка такая теперь образовалась. Вы мне как дети…! Я ваш батька…

– Ну и чего? – глуповато приоткрыв большой красный рот, спросил солдат.

– Чего, чего! Оторвали ему после это самое дело…, которое для куражу, значит…

– Кто?

– Чего кто?

– Оторвал кто?

– Другая банда. Один из них тоже своих к бабам водил. Небось, и его батя приучил. А тут встретились…два, понимаешь, любящих сердца. Ну,…тот нашему Моте как саданет по главному сердечному оружию режиком… и отсек напрочь. По самые помидоры, значит…

– Ну!!!

– Вот те и ну! А ты как думал! Любовь, паря, это тебе, как говорится в народной песне, не фунт изюма! Так что, этот…с родинкой на роже, видать, тоже к своей зазнобе приперся. Сейчас в подштанниках выйдет из хаты и махнет, идите, мол, поглядите, какой я веселый уродился у батьки с мамкой!

– Ворошилов! – зашипел Куприянов, с трудом подавив улыбку, – Молчать! Несешь невесть чего!

– Есть, молчать, товарищ младший лейтенант, только это все чистая правда. Мне это верный человек говорил. Он у Моти в первых корешах ходил. А после, когда у того в штанах-то легче стало, даже лечить его в саму Москву возил. Ему там пришили чего-то… Железнодорожник какой-то помер…, говорят, был самый первый по этой чувственной части на всей московской железной дороге, а инструмент, который у Моти отсутствовал по причине его горячей любви, был у него, у покойника, просто на бабье душевное загляденье и чисто природную радость. Вот его и пришили нашему Моте. Суровыми нитками, чтоб не оторвался.