Тихий тиран

Нина опешила. Широко раскрыв глаза, она смотрела на дядю Тришу.

— Но ведь ты же сам сказал…

— Сказал, верно, — кивнул он, — и ты, не задумываясь, слепо бросилась за мной… Так нельзя, девочка! У человека есть одно большое отличие от зверя: он умеет мыслить. Когда он перестает мыслить, то опускается вновь до уровня зверя. И тогда он мчит, не считаясь ни с какими преградами, гонимый страхом, местью, голодом. — Он тяжело вздохнул. — Иди по дороге, Нина, только по дороге. Она протоптана людьми, шагавшими до тебя. Будь благодарна им за это… И запомни, зайчишка, главное — дорога, а не кусты, хотя через них бывает и ближе к цели.

— А как же новые города в тайге? — возразила Нина.

— Жизнь не тайга, — усмехнулся дядя Триша. — Да и в тайге сначала находят тропки, что прокладывали коренные таежники.

— Значит, ты никогда не лез через кустарники? — Закусив губу, она ждала, что он ответит.

— Один раз. — Он не опустил глаз. — И поэтому я говорю тебе: иди по дороге. И еще одно… Когда-нибудь в жизни ты почувствуешь, что ты банкрот. Так почти со всеми бывает, почти всегда… Не лезь в петлю, не стреляйся, не принимай яда. Попробуй заново найти себя. Это трудно, зайчишка, но это необходимо…

13

Осень на балконе у Валерия Игашова. Потухла и полегла такая веселая совсем недавно, курчавая картофельная ботва. Осень пришла… А он и не заметил. Сырые сумерки опустились на серые панельные корпуса, на лес и болото его северо-восточного угла… А Ксения все еще живет в другом конце города, все не решается, все медлит… Старый яблоневый сад выкорчевали, разровняли бульдозером площадку для новостройки — двухэтажной молочной кухни. Жалко сад, но и молочная кухня — это удача: может быть, пригодится вскоре, тайно думает Валерий, стесняясь собственных мыслей. Дымятся по углам желтого четырехугольника неряшливые валы перемешанного с глиной бурьяна.

Валерию не терпится набрать номер, рассказать Ксении о новых проделках Кути, о семейном счастье многодетного отца Гуси, подобревшего и окончательно зазнавшегося, о сонном уже Черепахе Черепаховиче по кличке Чиря. О том, как ночью, когда въедливая сырость лезет за поднятый воротник и в рукава плаща, они гуляют с Кутей краем болота, слушают дальний гул шоссе и молчат, будто виноватые в чем-то. И наконец, проходя мимо красных внутри, как галоши, телефонных будок, забираются все же в тесную неуютную кабинку, и Кутя устраивается там поудобней, готовясь терпеливо слушать ночной прерывистый разговор, в котором и смысла-то не больше, чем в сонном бормотании счастливого человека.

— А как ты ко мне относишься?

— Люблю… Хотя ты этого и не стоишь.

— Скажи еще.

— Люблю, люблю, люблю… Хочу к тебе!

— Ну, приезжай.

— Не могу… Дежурю.

— Ну, завтра?

— Завтра — да… Утром, в одиннадцать.

— Ты мне не изменишь до завтра?

— Глупый… Я нашла тебя — и я счастлива.

— И будешь моей женой?

— Брось мотоцикл… Я его ненавижу — твоего черного урода… И боюсь.

— Брошу. Черт с ним… Да и годы не те. Не солидно. Машину куплю.

— Не надо… Ничего не надо. Купи мне цветы. Астры, ладно?

Кутя начинает вырывать поводок и скребет лапами стеклянную дверь: вспомнил, наверно, что дома в холодильнике остались с обеда котлеты. Да и телефон там тоже есть: зачем же торчать по ночам в автоматах. Они бредут домой. Там, в книжном шкафу, стоит недопитая бутылка армянского коньяка, на столе — груда чужих рукописей, рецензий, чужих писем, полных ненужных Валерию признаний, навязчивой откровенности и озабоченности…

И все ему кажется, что он слишком долго жил чужой жизнью.

Он не продал мотоцикл: просто оставил его посреди двора, на виду у всех шести высоченных панельных корпусов, и равнодушно наблюдал, как погибает его железный приятель, заброшенный и забытый. Что-то долгое, тягостное и совсем ему ненужное уходило в прошлое вместе с этим потрепанным, видавшим виды мотоциклом, на котором он пытался много лет подряд то ли удрать от себя самого, то ли вернуться в молодость…

Сначала отвинтили карбюратор, унесли стоп-сигнал и рукоять газа вместе с тросом. Потом кто-то срезал поролоновое седло, обтянутое красным дерматином, уволок пробку и сеточку от бака, вывернул бензиновый кран вместе с отстойником. Исчезла фара, сломанный спидометр остался валяться на асфальте. А в одну прекрасную ночь чьи-то умелые руки сняли переднее колесо вместе с крылом и тормозным барабаном, заднее — с подвесками-амортизаторами, бак и номер, а двигатель распотрошили, вывернув магнето и некоторые дефицитные детали — флажки и зубчатые шестерни.

Рама с выбитым на ней номером и коробка двигателя — тоже нумерованная — никому не понадобились: зачем улики честному жулику? Но откидные подножки утащили и рычаг сцепления с руля сняли.

И это было справедливо…

Ксения, по привычке, не открывая глаз, потянулась к будильнику, но рука схватила пустоту. Она испугалась чего-то, открыла глаза и… улыбнулась.

Не было столика, на котором должен бы стоять будильник, не было высокого торшера, не лежала раскрытая книга, которую она читала, чтобы уснуть, — пухлая и скучная книга, вместо снотворного.