Читаем Together (СИ) полностью

Между ними - четыре больших шага. И каждый вдох, каждый испуганный взмах ресниц убеждают окончательно - не глюк, не мираж. Мэнди Милкович здесь, в его доме. Надежда, которую, он думал, что проебал. Гребаный последний шанс перед исполнением приговора.

“Ты милая и красивая, ты излучаешь свет…”

Он нужен мне, Мэнди. Так нужен - твой свет. Потому что рядом с тобой я - это я. Такой, какой есть. Таким, каким ты всегда принимала. Любила, хотя я нихуя не заслуживал, Мэнди. Ни любви, ни терпения, ни тебя - открытой и настоящей. И Мэнди…

А она в этот момент, наверное, решает что-то уже для себя. Потому что разворачивается и опрометью бросается прочь - подальше из этой вонючей халупы, из этой загробленной жизни. Подальше от ставшего привычным похмелья и наркотической ломки, подальше от обмусоленных бычков и заблеванных переулков, от заточек, наручников и шальных пуль. Подальше от всей этой ебаной жизни в гетто, из которой ему никогда уже не выбраться. С ней или без нее.

— Мэнди!

Кидается следом, спотыкаясь на ходу о раскиданные башмаки Карла, какие-то пустые бутылки - все то дерьмо, что годами копилось в этой гостиной, давно превратившейся в настоящий свинарник. Вот же блядство. На лбу наливается шишка размером с кулак Лиама, и в ушах что-то звенит рассыпающейся по полу стеклянной крошкой.

Я успею. На карачках, блять, доползу.

— Мэнди! Постой!

Вываливается на крыльцо пестрое от засохшей блевотины Фрэнка и намертво впитавшихся брызг крови. Она тут, совсем рядом. Стоит у своей новенькой тачки в элегантном платье, на шпильках. Настоящая, мать ее, леди. А он растерянно моргает, ощущая странную робость. Потому что…

Какого хуя вообще, Филлип Галлагер! Хватит, сука, тупить!

— Мэнди, не уезжай.

Она не собирается. Смотрит на него из-под ресниц. Смотрит, как прежде. Будто он - весь ее ебаный мир, смысл жизни.

— Мэнди, я такой идиот.

— Я знаю, да.

Лип обнимает ее, почему-то опасаясь помять тонкое пальто, а она замирает, как испуганная птичка в силках. Как-то даже сжимается. Он целует ее лицо, ее шею, торопливо и нежно, полной грудью вдыхает едва уловимый аромат духов и мятного шампуня Йена.

— Я такой идиот, Мэнди, - повторяет он, как какую-то сраную мантру.

И в этот момент она начинает плакать. Тихо, беззвучно и очень горько.

========== Глава 14. ==========

Комментарий к Глава 14.

Кроссовер с “Волчонком”. Йен/Стайлз, Йен/Микки

https://pp.vk.me/c631624/v631624760/26f03/ftlnc5O-pOw.jpg

https://pp.vk.me/c631624/v631624636/2ac30/xAA8vLLsk_k.jpg

— У тебя засос в половину шеи, сладенький. Не пытайся спрятать его под футболкой, это не водолазка даже.

Йен краснеет, как стыдливая школьница и бормочет что-то, отводя глаза. А Лидия тянется, сжимает тоненькими пальчиками широченную ладонь парня.

— Что ты там мычишь? Я не слышу.

— Я… упал?

Пиздец, какая оригинальная отмазка, конечно же. Пять за сообразительность, Йен.

— На губы этого уголовника, конечно же, - фыркает Мартин и притягивает парня к себе. - Ты поговоришь с ним? Стайлз все еще остается твоим братом.

Йен отшатывается и растерянно чешет рыжий затылок пятерней. У него тоска в глазах мешается с горькой виной, а щеки будто зацелованы солнцем. Но даже эти конопушки не могут скрыть волну смущения и тревоги, заливающую бледную кожу.

— В том-то и дело, - непонятно бормочет он и пытается отцепить от себя ее руки, сбежать, исчезнуть, раствориться. Боже, просто оставить все позади.

— Да что с тобой, Йен? Это же Микки! Микки Милкович, что перетрахал половину Чикаго до переезда сюда. Ты знаешь, что он в тюрьме сидел? Трижды!

— У него глаза теплеют, когда он на меня смотрит. И… кажется, я люблю его, Лидс.

И Йен никогда не выглядел еще таким растерянным и виноватым одновременно. Даже в ту ночь, когда поцеловал Стайлза Стилински, а тот оттолкнул его с недоумением и каким-то суеверным ужасом.

“Я не должен был, Лидс. Блять, я испортил все, понимаешь?”, - он не плакал тогда, но отчаяние разливалось изнутри, отравляя вены ядом разочарования и тоски.

“— Как я буду жить без него?”

“— Тебе не придется, малыш. Он же твой брат, хоть и не по крови. Он поймет, дай ему время”

— Любишь? Но, Йен…

— Лидс, я пойду, хорошо? Меня Микки ждет, - и убегает, торопливо и стыдливо чмокнув подругу в краешек рта.

Убегает и, несмотря на чувство вины, столь отчетливо проступающего на лице, кажется, что он светится изнутри. Будто кто-то зажег ему персональное солнце. Для него, только для Йена.

*

— Постой, это что, Йен?

Стайлз почти спотыкается о Лидию, замирая на месте. За школой Милкович вминает Йена в стену, а тот жмурится и подставляет губы и шею жадным губам. И это выглядело бы горячо, определенно, если бы от этого не было так тошно.

Лидия моргает два раза и натягивает на губы самую беззаботную и обворожительную из своих фирменных улыбок.

— Детка, нам ехать надо. Встреча со Скоттом и Кирой, ты помнишь?

Тянет за руку подальше от парковки, подальше оттуда, где его брат вот-вот и трахнет другого - парня с наколками на пальцах и тонной нахальства в пасмурном взгляде.

“Я ведь люблю его, Лидс”

Перейти на страницу:

Похожие книги

Смерть сердца
Смерть сердца

«Смерть сердца» – история юной любви и предательства невинности – самая известная книга Элизабет Боуэн. Осиротевшая шестнадцатилетняя Порция, приехав в Лондон, оказывается в странном мире невысказанных слов, ускользающих взглядов, в атмосфере одновременно утонченно-элегантной и смертельно душной. Воплощение невинности, Порция невольно становится той силой, которой суждено процарапать лакированную поверхность идеальной светской жизни, показать, что под сияющим фасадом скрываются обычные люди, тоскующие и слабые. Элизабет Боуэн, классик британской литературы, участница знаменитого литературного кружка «Блумсбери», ближайшая подруга Вирджинии Вулф, стала связующим звеном между модернизмом начала века и психологической изощренностью второй его половины. В ее книгах острое чувство юмора соединяется с погружением в глубины человеческих мотивов и желаний. Роман «Смерть сердца» входит в список 100 самых важных британских романов в истории английской литературы.

Элизабет Боуэн

Классическая проза ХX века / Прочее / Зарубежная классика