Together (СИ)

И это имя, блять, оно прилипает к губам, а потом просачивается в вены раствором героина. Он не хотел говорить, не хотел вспоминать все это время, потому что…

Это чья-то чужая ебаная жизнь. Свою он проебал давным-давно, выхаркал с кровью в заблеваный снег, спустил в канализацию, загнал за щепотку грязно-бурого порошка.

— Боишься, что он тебя бросит?

Боюсь ли? Когда-то боялся, что бросит Мик, развернется и уебет, не оглядываясь, матерясь сквозь зубы, сжимающие дымящийся окурок. Когда-то боялся остаться один. Сейчас… сейчас поебать.

Мэнди понимает без слов и больше не заикается о брате. Она не рассказывает, как навещает Микки в тюрьме, не говорит, как тот похудел и осунулся, как спрашивает только о Йене. Йен всегда был больше, чем любовник старшего брата. Блять, он всегда был больше, чем даже брат.

Она не говорит, не обещает, что все будет хорошо. Они родились и выросли в ебаном гетто, где хорошо, это когда не ломает от отсутствия дозы, не вырубают за неуплату отопление в разгар зимы, когда живот не сводит от голода, а башку не проламывает вчерашний приятель, позарившийся на пару баксов.

Это просто их протухшая жизнь, в которой нет места никаким, блять, хорошо.

Она должна уже уходить, но не может не спросить лишь одно. И выдыхает, кусая нервно губу и пряча глаза:

— Как Лип?

И в этой короткой фразе столько той самой ломки без дозы, что у Йена ком застревает в горле, потому что он понимает, чувствует то же. Ему от этой ломки не избавиться лет восемь или пятнадцать. Если не загнется до этого. Если не загнется потом.

— Неплохо на самом деле. Учится отлично. Он трахал профессоршу в колледже, и кончилось все хреново, но ты же знаешь Липа.

В комнате повисает такая неловкая тишина, будто кто-то из них застукал другого, целующимся с братом или сестрой. Блять. Ни хуя не удачное сравнение, потому что… Потому что то ли Галлагеры пустили по пизде жизни Милковичей, то ли наоборот. Хуй разберет, а без бутылки сивухи из “Алиби” и пытаться понять не стоит, наверное. Сука.

— Знаешь, Йен, только то, что мы родились в этой дыре, не значит, что мы здесь застрянем.

Это говорит девочка, что работает в эскорте. Говорит мальчику с биполяркой, без нормального образования и планов на будущее. Но в глазах ее столько света, что Йен не может не улыбаться, когда она смотрит вот так - нежно, беззащитно и ласково.

Он улыбается, почти не чувствуя, как сводит скулы.

— Иди сюда, Мэнди.

И обнимает крепко-крепко, стискивает изо всех своих сил. Может быть, ей больно, но Мэнди не протестует, вцепляясь в его плечи, как в спасательный круг. Его футболка промокает от горячих слез, что льются и льются из ее глаз, как вода из прохудившегося крана. А он жмурится так, что становится больно.

“Мы справимся, Мэнди. Мы как-нибудь справимся без них. Нам придется”

“Я бы так хотела отмотать время назад. Чтобы все было, как прежде”

========== Глава 13. ==========

Комментарий к Глава 13.

Лип/Мэнди

https://pp.vk.me/c631325/v631325352/1c2b3/KCQjahABqKw.jpg

У него башка трещит с перепоя, а, может быть, из-за того, что кто-то приложил его хорошенько затылком пару раз о кофейный столик или пивную бутылку. Или он сам постарался, умения особого не требуется. Хули, он же - Лип Галлагер - первостепеннейший мастер проебов и косяков. По крайней мере, сейчас перед глазами не двоится, а тошноту можно списать на адский бодун, потому что во рту - та еще пересохшая помойка, а язык так распух, что, еще немного и вывалится наружу. Не похоже на сотрясение, да и срать, если честно, пока черти или ангелы не мерещатся.

Лип думает так ровно до тех пор, пока Мэнди Милкович не сбегает по ступеням со второго этажа его дома. И замирает в дверях - такая элегантная и совершенная среди царящего в доме хаоса, что какого-то хуя слезятся глаза, а сердце херачит по ребрам, пускает по ним трещины, просто дробит их в атомную пыль.

Лип Галлагер, тебе просто пиздец. Впору место в психушке бронировать - с кроватью поближе к решетчатому окну. Потому что здесь, блять, не Индиана, куда она умотала с этой орясиной с ебанутым именем Кеньята. Потому что, судя по всему, ты окончательно двинулся и без того протекающей крышей.

Но он таращится. Таращится, блять, как на восьмое чудо света, просто глаз отвести не может. Не смог бы под страхом смерти. Он подмечает все - и припухшие, как от слез, глаза, в которых растерянность мешается с каким-то иррациональным испугом, приправленным неразбавленной нежностью.

А у него даже моргнуть не получается, чтобы очухаться хотя бы немного. Ему б щас башку сунуть под кран с ледяной водой или снюхать дорожку кокса. Ему бы просто шагнуть вперед, обхватить это красивое лицо ладонями и целовать, шепча все, что так и не успел тогда - до ее отъезда, не успел, побоявшись или, скорее, как всегда, лоханувшись. Кретин самонадеянный.

“Я люблю тебя, Лип”, - навсегда отпечатавшееся где-то на куске черствой мышцы в грудине. Как тату. Или свидетельство его полной никчемности.

Потому что, блять, он так и не сказал ей в ответ то, что рвалось с языка.

“Я тоже люблю тебя, детка. Всегда любил”