Together (СИ)

Бормочет его имя снова и снова. А взгляд - как у обдолбыша. Или у призрака реально. Бледный до синевы. Как утопленник. Пальцы мелко дрожат. Ломка там у него, блять, или что?

— Пластинку заело? Язык зажевал? Или, сука, так обдолбался, что пиздеть разучился?

Зло, насмешливо, едко. Выбивая собственные ребра ударом ноги от одного только слова, заменяющего кровь в венах на ебаный раствор того самого порошка - чуточку больше, и вперед ногами - не в белых тапочках, в драных, сука, носках. А все потому что: “Восемь лет - долгий срок. Напизди хотя бы. Хотя бы, блять, НАПИЗДИ”.

И то, чего Микки Милкович не чувствовал никогда. И не почувствует больше. Не эту сраную беспомощность, от которой колени дрожат, как у девки, а в груди - липко-липко. И так холодно. Как в морге тюремном.

— Я пришел. Раньше должен был. Не гони.

Морда конопатая, как мухами засиженная. Лупалки тусклые, выцветшие. Вихры на макушке. Рыжие, мягкие, до мурашек… Бесишь, заводишь. Все еще нужен, паскуда продажная.

Как же я тебя ненавижу.

— С хуя ли решил, что все еще жду? Ты не стал, и я свободен, усек?

Мырг-мырг, чмо рыжее. Еще слово, и в обморок ебнется, и не гадай.

Грудь под тюремной робой жжет, чешется. В том самом месте, где темной корочкой запеклась и никак не заживает кровавая рана (и как только заразу какую не подхватил?), которую Мик сдирает снова и снова, не позволяя зажить. И сам, наверное, не знает - то ли боится до усрачки, что то самое ненавистное имя вышло свести, то ли наоборот - осталось, заклеймило, сука, до гроба. До гроба и после.

— Я не с Калебом, Мик. Знаю, Светлана рассказывала. Я бросил его.

Жалкий, измученный. Как промокший подзаборный кошак. Рыжий-рыжий, блядь такая, как солнышко. “И роба в цвет”, - как-то бессвязно думает Милкович, а сам как после наркоза - ни чувствует ни хуя. И ни рукой, ни ногой не шевельнуть даже.

— Рога тебе наставила твоя обезьяна с пожарным шлангом? Хуй и жопу получше нашла?

— С бабой застукал, - зачем-то сообщает Галлагер, а Микки от отвращения передергивает.

От отвращения к себе, потому что горло нелогично перехватывает от жалости, и пальцы тянутся к стеклу. Вот бы обнять… приласкать?

— Я такой долбоеб, Микки, - шепчет-сипит.

И пялится, пялится, смаргивая влагу с длинных, загнутых, как у девки, ресниц. А потом снова тянет пальцы вперед, как тогда, в прошлой жизни. В тот, самый первый срок.

“Руку от стекла убрал!”

Партнеры. Любовники. Семья.

— Ты это МНЕ, блять, решил рассказать?

“Время”, - как-то похуистично шелестит надзиратель и забирает у Милковича трубку, швыряет на рычаг. Его уводят вдоль большой, длинной, как аквариум, комнаты. А Галлагер все сидит, пялится через стекло (золотая рыбка, сука, собственной персоной). И шепчет, шепчет, как псих поехавший.

Микки оборачивается последний раз. Читает по губам.

“Я буду, Микки. Я буду. Клянусь”

========== Глава 21. ==========

Комментарий к Глава 21.

Йен/Микки

https://pp.vk.me/c626617/v626617352/35d22/HS5lwULg32Y.jpg

Йен глазам своим не верит, серьезно. Мик? Микки Милкович? Какого…

— Думал, в камере до сих пор штаны протираю? Устаревшие данные, рыжик.

Тачка крутая, кожаный салон, парфюм, мля, какой-то дорогущий, новый цвет волос даже. Ну, охуеть.

— Это что, блять, программа по защите свидетелей? И кого пришлось сдать? Или наебал всех технично?

Нет, ну а что, с него станется? Это же Микки.

Йен старается не замечать, как радостно, но вместе с тем пиздецки тревожно хуячит сердце о ребра, как отчего-то покалывает пальцы, сжимающие ручку потрепанной спортивной сумки.

— Ты сам-то куда съебываешь? Остопиздел Саус-Сайд или как?

Сплевывает сквозь зубы, и Галлагер вновь видит перед собой того самого пиздливого южного гопника, в которого влюбился когда-то. И похер на навороченную тачку, на прическу эту странную, на брендовое (да ладно, правда?) шмотье.

— Новую жизнь начинаю. Нахуй Чикаго, не только Саус-Сайд.

Кажется, или в пасмурном взгляде, что колется смешинками и какой-то усталой снисходительностью, он вдруг видит что-то? Волнение, может? Как ртуть, что никак не растечется по поверхности, собираясь в серебристые шарики. Как пули.

— Ну, что ж, Галларгер… прощаемся, значит? Я тоже ведь… - запинается, зачем-то уставившись в догорающий у горизонта закат, топящий пару-тройку кварталов будто в кровавом сиропе. - Уезжаю.

Одно только слово, и такая, блять, духота, будто за секунду куда-то испарился весь воздух.

А в голове набатом, реквиемом, панихидой долбится только одно: “Не надо”.

Не надо, потому что “я сраный гей”, потому что “да, вместе”, потому что “да, бойфренд”, потому что “партнеры, любовники, семья”. Потому что только вместе свободны.

Потому что сам, блять, все проебал. Ты сам, блядский Галлагер, сам…

— Хэй, так и будешь пыриться или, может, ответишь?

И за этой показной насмешкой, вздернутой бровью и пальцами, чуть крепче сжимающими окурок, Йену чудится (только чудится, чудик) — там, глубоко, под всеми этими наколками и прочной наносной херней, въевшейся в ребра со времен южной части Чикаго, там он, Микки, дохнет медленно, загибается, разлагается наживую.