Together (СИ)

— Мимо проходила, - небрежно передергивает плечиками, спрятанными под россыпью густых волос, что (он не помнит, не помнит, не помнит!) пахнут табачным дымом и фиалками сразу. Намотать бы их на кулак, и…

Нет, Филипп. Мать твою, НЕТ!

— Ты же у нас вся такая дохуя бизнес-вумен, Фи. Хули время на неудачника тратишь? Слышишь, доллары утекают? Кап-кап, ептить…

Смех горчит, булькает где-то в горле. У нее глаза такие красивые, что хочется выколоть, чтоб не видел никто, чтобы не пялилась томной коровой на всех этих стивов, гасов, шонов и прочую шушеру, чтобы не теряла трусики по щелчку…

Шлюха, Фи… ты ведь обычная шлюха, в тебе спермы от всех них столько, наверное, что хватило бы оплодотворить весь Саус Сайд, и еще бы осталось.

Спазм сжимает горло, и его вывернуло бы прямо ей под ноги, если б в желудке не было так катастрофически пусто. В желудке, в карманах, под ребрами.

— Лип, возвращайся домой. Мне тебя пиздец не хватает.

Как? Как можно ее презирать или ненавидеть? Когда смотрит вот так, останавливая взглядом его глупое сердце. Когда тянет за руку, прижимая ладонь к своей гладкой щеке, и в паху привычно тяжелеет, и что-то тянет под ребрами, и…

И он… блять, он не железный ни разу. И, может быть, сука, это даже нормально — хотеть трахнуть родную сестру. До искр, до звездочек перед глазами, до сорванного голоса и расхераченных о стену костяшек, до ошметок, что останутся вместо разгрызенных губ.

В Саус Сайде бывало и хуже. В конце концов, они выросли в гетто.

— Твои проблемы, Фи. Я пошел.

Вот так, Филипп, правильно. Смотри, как она бледнеет и вздрагивает, будто от неслабой такой оплеухи. Как обида топит радужку, как она прикусывает губу. И беги, сука, свали подальше куда-нибудь, пока еще можешь держаться, пока работают тормоза.

Не руку вырывает из цепких пальчиков, а кожу снимает с себя полосками, рваными лоскутами. На нем и так живого места нет, ни внутри, ни снаружи.

Из-за тебя, блять. Все беды — из-за тебя. И даже Карен тут совсем ни при чем. Но ты же не помнишь, правда?

Солнце кислотное и раздутое, вытекает из-за высоток, херачит первыми лучами в глаза. Спрятаться за черными стеклами, вдохнуть смоляной густой дым, запивая дешевым солодом. Похуй, что восемь утра. Сегодня это неважно.

— У нас ужин семейный в семь, приходи, — слышит перед тем, как завернуть за угол и окунуться с головой в весь этот гвалт, суету и прочий пиздец, что называют студенческой жизнью.

Вещает весь день из-за кафедры похрапывающего на верхнем ряду профессора, просыпающегося время от времени, чтобы откинуть с глаз сальные патлы, кивнуть чему-то глубокомысленно и опять отрубиться. Вдалбливает в пустые студенческие головы элементарные формулы и теории и… не думает, нет.

Потому что вообще поебать.

Еще пара пива после полудня. В голове приятно шумит, а в желудке теплеет, когда он заливает это пойло парой стопок текилы. И снова пиво вперемежку с водкой, которую так любит шальная Светлана. А потом… потом сбивается со счета. И… нет, это даже не срыв. Это так… просто так…

Я же Галлагер, нахуй.

И нет, он не помнит, как она будила их в школу, как ебашилась на нескольких подработках, чтобы все они с голода не подохли, как ревела ночью от усталости и безысходности, а он просто забирался к ней под одеяло и прижимал крепко-крепко, перебирал вьющиеся пряди, вдыхая запах фиалок, и бормотал, что все наладится скоро.

“Вот увидишь, Фи, обещаю”.

Может, тогда все и стало меняться? Когда заметил, что кожа ее, как атлас, а губы чуть подрагивают, когда она улыбается? Когда по-братски трогал губами висок, а самому до одури хотелось просто вжаться всем телом, разорвать на ней эти старые тряпки, целовать, вылизывать и кусать, втягивая в рот по-очереди каждый сосок, собирать губами с кожи ее вкус, закинуть эти длинные ноги на плечи, и трахать до одури, так, чтоб скулила, чтоб кончала снова и снова, чтобы имя его орала на всю улицу, на квартал…

Держался. Просто ложился уже рядом лишь поверх одеяла и уходил раньше, чем крышу срывало. А потом долго дрочил в душе, вжимаясь лбом в ледяной мокрый кафель, а сверху по макушке, затылку все долбила и долбила вода. Вот только дури там, в черепушке, меньше не стало.

Держался, пока было возможно. Пока они не нажрались, как две суки, на дне рождения Ви. Набрались, обдолбались травкой и коксом. И резьбу сорвало. Он и не помнил-то толком ничего, лишь вспышки-обрывки.

Изгибающееся тело на простынях. Кружевное белье, что тянут-рвут его руки. Язык, оставляющий на губах сладкий привкус марихуаны. Ноги, смыкающиеся на бедрах. И ногти, вспарывающие кожу на плечах, на спине. Рваные толчки, и оргазм, подобного которому не было никогда.

И больше не будет.

— Хэй, парень, ты где витаешь? — кто-то щелкает пальцами перед глазами, и взгляд фокусируется, возвращая в реальность, в темный, прокуренный бар где-то у черта на рогах. — У тебя телефон надрывается уже минут десять. Ответь или выруби, заебало.

Четырнадцать пропущенных. Йен.

Трубка смолкает, чтобы тут же завопить по новой. Морщится, от резкого звука.

— Хули надо?