Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Вижу, что все еще не представляете себе, до чего я была психически больна – Вот потому и не могу написать папе, что для этого надо снова разрывать все эти старые вопросы моего заболевания – хоть и совсем под другим углом зрения. А это штука очень тяжелая, надоела всем. А папе и вовсе не до того. И прав он абсолютно, –

писала она 10 февраля. Между тем в письмах Зины проявляется все более ясное сознание природы ее болезни. Психиатры называют это «критикой к своему состоянию», при психозе это признак улучшения:

Был короткий период, когда я совершенно убеждена была, что Нина отравлена (а потом – что она жива!)[644]. Людей – и врачей в том числе, с которыми я была так отвратительно откровенна (то есть несла всякий вздор, так что сейчас мне с ними страшно трудно говорить даже о мелочах, стыдно за прошлое), я принимала за «подставленных» папой, за скрытых «своих» – Вот когда я очнулась, то одно только отвращение к себе испытала, ни с кем говорить не могла – Хотел врач в это время папе писать, но я его отговорила… Да и не думала, что это может спасти меня – А в своих отношениях к вам – и к вам лично, конечно, до последнего помрачения (когда все смешалось в моей голове) была абсолютно искренняя… Я все еще ненормальный человек, но это совсем другое дело: неуверенность в себе, «боязнь» людей, крайняя психическая утомляемость, отвратительное состояние бездеятельности.

Вместе с лишением советского гражданства становится неясным ее статус в Германии. Берлинская полиция угрожает выслать ее из города. Она все еще интересуется политикой, ходит на демонстрации социал-демократов, ненавидит Гитлера и со страхом ждет выборов. Ее сын оставался с дедом на Принкипо. Она снимает комнату, а бюджет на питание составляет одну марку в день. Деньги, конечно, поступали от отца. Всю семью не оставляло молчаливое присутствие НКВД, и Зина знала о нем так же, как и сам Троцкий. В одном из писем она, к примеру, не советует отцу увлекаться рыбной ловлей, за его выездами в море следят советские агенты, писала она. 5 августа она сообщает Седовой о новых неприятностях со здоровьем: «Отчего у меня голова болит – кто ж ее знает? Я так потеряла всякий „вкус“ к анализам этого рода. Борюсь тем, что перетерпеваю». Троцкий советовал ей перебраться в Вену, но не звал к себе на Принкипо. Зина переписывалась и с мужем, который к этому времени был сослан в Сибирь. Как ни странно, берлинские письма доходили в Енисейск. 23 ноября 1932 года датирована открытка Льву Седову: терапия у доктора Мая продолжалась уже почти год. «Если можешь – пошли – как просила – немножко больше, по известным тебе причинам. Если не можешь – обойдусь. Конечно, расход на Мая стоит особняком. Очень горько, но… виноватой в болезни я себя не чувствую».

Желая помочь психоаналитику и доверяя ему, Троцкий переслал Кронфельду несколько писем дочери. Эти письма до нас не дошли – возможно, они были еще откровеннее. Психоаналитик проинформировал об этом Зину, и круг замкнулся. Она не могла больше надеяться на то, что если ее не понимает врач, то поймет отец. Двойная, со стороны отца и врача, манипуляция самыми важными ее переживаниями вела к финалу, который уже нетрудно было предугадать.

Как раз в то время, когда его дочь проходила психоанализ в клинике Кронфельда, Троцкий поехал в свою последнюю публичную поездку. Группа европейских поклонников сумела устроить выступление Троцкого и, более того, добыть ему с женой визу. В ноябре 1932 года гонимый эмигрант, но все еще неотразимый оратор говорил с трибуны: