Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Реальность действия вся находится в сфере речи, общения и политики. Рабовладельцы не трудились, рассуждает Арендт, но оставались людьми; лишь немое, не способное к общению существо теряет признаки человека. Публичная сфера есть область свободы, частная сфера есть область принуждения. Человечность как таковая определяется через публичную сферу; человечность создается не хозяйственным трудом и не экономической работой, но политическим действием. «Кто не знал ничего, кроме приватной стороны жизни, кто подобно рабам не имел доступа к общественному благу или подобно варварам ‹…› не учредил открытую всем публичную сферу, собственно человеком не был»[682]. Так рабы, варвары и подданные тоталитарных государств лишаются права быть людьми. Арендт отрицает возможность борьбы с тиранией путем ухода в частную сферу (Маркс был тоже враждебен к такому уходу). Но, как мы видели, именно его утверждали как последнюю гарантию свободы Пушкин, Токвиль и Берлин (и, в форме частного предпринимательства, Рэнд). Растворение человека в пространстве межчеловеческих отношений роднит Арендт с социалистическими мыслителями. Все это противоположно тому, что чувствует современный человек, который редко находит свободу в политике и публичной речи, но постоянно ищет и находит защиту и убежище – иными словами, негативную свободу – в частной сфере своей семьи и пространстве дома. Философ действия, Арендт не была либеральным мыслителем.

Нечувствительность к правам человека отличает ее от англосаксонской политической философии. В удобных терминах Исайи Берлина, Арендт была сосредоточена на позитивной концепции свободы в противоположность основам либерализма, которые утверждают приоритет негативной свободы. Она одна доступна рациональному определению, а значит, и правовому контролю.

Но история движется вперед, а политики ищут славы. Дело философа в том, чтобы совместить гарантии свободы с пространством для публичной активности – раскрыть секрет действия, которое одновременно было бы свободным и совместным. С головой погрузив субъекта в ткань публичных отношений, ожидая от него не покоя и воли, но действия, и перенося свой идеал в античность, Арендт осудила то, чем отличается современный человек и чем он вправе гордиться: невиданный рост частной сферы и ее самоотделение от публичности. При всех поворотах вспять ХХ век оказался временем грандиозной приватизации жизни. Пытаясь возвысить политическое и выводя его за пределы политики, Арендт оставила вне рассмотрения современные реальности публичной сферы, которые человек ХХ века считал гарантами своей свободы и источниками ответственного действия: публичная журналистика, парламентские дебаты, избирательные институты (и сегодня этот список мало изменился – к нему прибавились социальные сети). Для Арендт современная ей политическая машина не идет в сравнение со свободой действия, какими располагали Сократ и Перикл. Американское общество кажется ей обществом труда и потребления, царством победившего animal laborans. «Вполне мыслимо, что Новое время, начавшееся такой неслыханной ‹…› активизацией всех человеческих способностей и деятельностей, завершится ‹…› самой стерильной пассивностью, какую когда-либо знала история»[683]. Нашедшая убежище от немецкого тоталитаризма в американском благосостоянии, она предупреждала своих новых соотечественников о его хрупкости: все висело на волоске, и демократическая Америка могла сползти к тоталитаризму с той же видимой легкостью, с какой это сделала веймарская Германия. Призраки немецкого прошлого так же очевидны в американских работах Арендт, как призраки советского прошлого – в работах Рэнд.

Если «Истоки тоталитаризма» объявляли холодную войну тоталитарной Европе, то «Vita activa» распространяла тот же жест на демократическую Америку. Отсюда прямой ход к энтузиазму, с которым поздняя Арендт относится к идее Советов, видя в этом «утерянное сокровище революции» и альтернативу партийной политике[684]. Антимодернистский характер политического идеала Арендт был очевиден и на многих страницах «Vita activa». В характере философской интуиции всякий раз сказывается политический опыт. Ханна Арендт бежала из нацистской Германии, в которой ущемления индивидуальных прав имели резкий, но избирательный характер. Промышленность оставалась в частном владении, фюрер и партия поддерживали экономический рост, а интеллектуальная или инженерная элита не нуждалась в обосновании своих прав. Проблемой тут стала позитивная свобода, она нуждалась в анализе и деконструкции.