Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Согласно демократической доктрине, ценность государства равна ценности услуг, которые оно предоставляет человеку. ‹…› В тоталитарных странах верят, что государство есть хозяин человека, а не его орудие, и что государство выше, чем человеческая мораль. Поклонение государству как идолу вызвало не только подавление личной свободы, но оправдание полной аморальности международных отношений[678].

Идеи суть инструменты; во время войны идеи становятся оружием. Книга Ханны Арендт была оружием холодной войны, и ее эффективность должна быть оценена соответственно. Концепция, описывавшая сходства и игнорировавшая различия между германским нацизмом и советским коммунизмом, была подхвачена академиками, делавшими реальную политику США, – такими, как советник президента по национальной безопасности Збигнев Бжезинский и один из авторов конституции ФРГ гарвардский профессор Карл Фридрих. После 1968 года эта концепция считалась устаревшей, критиковать ее в Америке стало хорошим тоном, а упоминать само слово «тоталитаризм» в академической аудитории сделалось неприличным. Зато в России после 1991 года слово «тоталитаризм» стало употребляться как всеобъясняющий ярлык, негативный синоним советской власти; стали появляться и новые образцы словотворчества, например «тоталитарные секты».

Академическая критика Арендт была основана на непонимании хорошо забытых определений[679]. Современные историки сходятся в том, что лидерство пользовалось лишь ограниченной поддержкой советского народа, что контроль не был всеобщим и что иногда низы сами требовали репрессий в надежде на вертикальную миграцию, или просто рассчитывая на освободившееся жилье. На этом основании делается вывод, что тоталитарная теория является наследием холодной войны и не соответствует историческим реальностям. Между тем Арендт как раз и утверждала, что тоталитарное общество создается снизу и, в определенных условиях, отвечает глубоким потребностям масс. Именно этим тоталитаризм, согласно ее определениям, отличается от тирании.

Арендт видела нацистский и советский режимы царствами мифологических или, возможно, психологических сил, не имеющих ничего общего с интересами правительств, благосостоянием масс или вообще с инструментальной рациональностью. Когда Гитлер уничтожил население сумасшедших домов, кто-то объяснил это стремлением уменьшить количество едоков в условиях военного времени. Ничего подобного, утверждает Арендт: пользуясь ситуацией войны, Гитлер осуществил давний план, который определялся его внутренними страхами. ГУЛАГ тоже рос вопреки всякой целесообразности, и целину осваивали не для того, чтобы решать продовольственную проблему. Социальная наука подходит к политическим институтам на основе представления об их функциональности, которую следует обнаружить аналитическим усилием. Арендт утверждает бессмысленность этой идеи. Сначала массы потеряли религию, потом их выключили из политики. Зато они обрели «науку», которая нормализует их несчастное существование, объясняя его социальными механизмами или законами истории. «Язык учености», по словам Арендт, «соответствует потребностям масс», и потому этим языком «так охотно пользовались тоталитарные режимы, а особенно советский». Люди потеряли свое место в культурном мире и в поисках утешения стремятся «к реинтеграции в ряду вечных, господствующих над миром сил»[680].