Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Писавшая по-английски тысячестраничные, рекордно успешные романы, Рэнд до конца жизни говорила с сильным русским акцентом. Она следила за советскими новостями о колхозах, судебных процессах, перебежчиках, о пытках, голоде и терроре. После войны она могла с легкостью примкнуть к советологической индустрии, которая обильно и неразборчиво финансировалась в годы холодной войны, как к ней временами примыкали Маргарет Мид, Маркузе, Арендт и сотни менее одаренных профессоров и писателей. Но Рэнд не комментировала новости советского социализма. Своим долгом, профессиональным и политическим, она считала нечто иное – анализ и обличение американского «социализма». Разочарованная неудачей своих ранних повестей о России, в своих послевоенных романах и нон-фикшн она писала исключительно на американские темы. Но везде в ее текстах очевидны идеологические уроки русской революции – это она научила юную Алису безусловной ценности свободы. Обвиняя и обличая, она допускала ошибки и преувеличения. Но их допускали и ее враги, и многие позже признались в этом. Одни fellow-travelers отреклись от своих заблуждений в 1939‐м, протестуя против советского пакта с нацизмом; другие прокляли советский социализм в 1949‐м, когда группа историков и писателей, еще недавно поклонявшихся Сталину, опубликовала свой манифест «Бог, который предал»[670]; третьи сделали это в 1956‐м, когда им стал известен «секретный» доклад Хрущева, разоблачавший «культ личности». Айн Рэнд все это время оставалась самой собой. С ее точки зрения, ход истории подтверждал ее правоту, в которой она и так не сомневалась.

По стандартам любой эмигрантской группы, она была уникально успешным профессионалом. Но ее идейный путь оказался типическим для нескольких поколений русской эмиграции в Америку. Бежавшие от советского социализма, эти люди выработали аллергию на любые проявления левых идей, которые, как они считали и считают, обязательно ведут к серому и бедному обществу позднесоветского типа. Подобно Айн Рэнд, они разбираются в лабиринтах американской политики на основе своего российского опыта, но, в отличие от нее, не видят средств разделить свой опыт с американской публикой. Это придает их картине мира печать меланхолии, которой совершенно не было у Рэнд. Такую картину мира часто объясняют «советской травмой» – психологическими реакциями на массовое насилие сталинской эры и поголовную бедность последующего периода. Это объяснение сталкивается с логическими трудностями, которыми я занимался в другой книге[671]. С тех пор прошли десятилетия; горе и разочарование оказались тяжелее и долговечнее травм.