Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

В ранней антиутопической конструкции, повести «Гимн» 1937 года, Рэнд спорила с популярным тогда на английском языке Замятиным. Как и «Мы, живые», «Гимн» написан от лица технического гения, восставшего против режима в силу любви к знанию и любви к женщине; в обоих романах герои записывают свои прозрения для потомков. Новостью жанра, которую придумала Рэнд в «Гимне», была технологическая деградация коллективистского общества. Мы видим не Новое средневековье, а новый каменный век. После великой, но уже забытой войны большинство погибло, а уцелевшее меньшинство в попытке предотвратить дальнейшее уничтожение обратило цивилизацию вспять. Все книги сожжены, техника запрещена, упоминание о прошлом запрещено под страхом смерти. Секс отменен, но в целях размножения практикуется дважды в год: партнеры подбираются властью и никогда не видят друг друга. Разделенные на касты, ходящие строем, спящие в общежитиях, люди вернулись к своему первобытному началу. Недавним изобретением, вызывающим мистический трепет, является свеча.

Как у людей в романе «Мы, живые», у людей в «Гимне» нет имен, но Рэнд дала мотиву Замятина интересное развитие: новые люди, не имеющие частной собственности и не знающие индивидуальных чувств, не могут говорить о себе в единственном числе. Они знают только слова «мы» и «они», которые применяют к себе и к отдельным другим. Когда герой влюбляется в женщину, он формулирует свои чувства так: «Мы думаем о Них». Герой Рэнд работает подметальщиком улиц и вступает в незаконный контакт с героиней-крестьянкой. Технический гений, он открывает вход в бесконечный туннель, оставшийся от Неупоминаемых Времен (он не знает слова «метро»). Он устраивает в нем свою тайную мастерскую, экспериментирует с найденными предметами и зажигает лампочку. Он пытается дать вновь найденный свет людям, но подвергается физическому наказанию. Тогда он бежит вместе с лампочкой и крестьянкой. Найдя заброшенный дом в недоступных горах, полный книг и непонятных, увлекательных предметов, он дает начало новой цивилизации. Первым делом он изобретает слово «Я».

Мы знаем, что память об оставленных в России близких вызывала у Рэнд тревогу и скорбь в течение десятилетий. Вплоть до 1960‐х годов она скрывала от американских друзей свою настоящую фамилию, опасаясь, что ее разглашение причинит вред ее родственникам в России. Еще более важно то, что Рэнд – беженка Алиса, когда-то воображавшая себя Кирой, – видела себя обладателем тайного, но единственно достоверного знания, недоступного ее американским читателям. Что все эти либералы, профессора и критики могли знать о жизни и социальной науке, если они не пережили революцию, не видели победившей черни, не имели советского опыта? Либеральные fellow-travelers из тех, кто еще не пришел к разочарованию в советской системе или не придет к нему никогда, отвечали ей симметрично – молчанием, презрением, а потом и ненавистью. То, что она была женщиной и эмигранткой, усиливало эти чувства. У этих людей была своя правда: либералы реагировали на те идеи и образы Рэнд, которые отрицали общее благо и коллективные усилия, подрывали веру в социальную помощь, перераспределение и само государство. Чему она, не знавшая Америки с ее неравенством, расизмом и репрессиями, могла научить американского читателя? В эпоху сенатора Маккарти, развернувшего «охоту на ведьм», страсти кипели почти так же, как они снова возбудились в эпоху Никсона, а потом Трампа. Чем больше усиливался разрыв между Рэнд и интеллектуальным мейнстримом, тем большей была взаимная агрессия, которую только подкреплял писательский успех Рэнд. Заслуженно или нет, она стала символом антилиберальной Америки.

Наряду с Владимиром Набоковым и Иосифом Бродским Айн Рэнд является третьим – хронологически первым – примером значительного успеха русского писателя, работавшего на английском языке. В отличие от них, она не знала ностальгии и вряд ли мечтала о том, что ее будут читать в русских переводах. Но при первом знакомстве с ней в 1950‐м ее поклонник почувствовал: «она более русская, чем я мог себе представить»[669]. Вскоре этот Натаниел, на двадцать лет младше Айн, читал рукопись ее нового романа: даже почерк казался ему «европейским». Она рассказывала юному любовнику о том, что А=А, о петербургских прототипах «Мы, живые» и еще о Достоевском, который оставался ее любимым писателем; любимым романом был, нетрудно угадать, «Бесы». Если первые произведения – «Мы, живые» и «Гимн» – открыто посвящены переработке болезненного российского опыта, то в двух последних, самых известных романах – «Источник» и «Атлант расправил плечи» – об оставленной родине нет ни слова. Ее псевдоним сделал свое дело – о ее русском происхождении вспоминали сравнительно редко. С точки зрения либеральных fellow-travelers, русские должны быть левыми, а она была правой, и критикуя ее, лучше было забыть о том что она русская. Но она никак не скрывала этого, да и скрыть было невозможно.