Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Общества, которые лишили себя свободы, состоят из многих иерархических уровней. Каждый отдельный уровень подвергается принуждению, исходящему от более высокого уровня. Значит ли это, что вся ответственность лежит на лидерах? Такова была логика Нюрнбергских процессов, которые судили только руководителей нацистского государства. Одновременно с ними Карл Ясперс писал свой «Вопрос о виновности», в котором определил разные типы вины. Есть вина фактическая, которую разделяют соучастники преступления и которую определяет суд[657]. Есть виновность моральная и политическая, которую разделяют те, кто своими действиями – например, голосованием за нацистов в 1933‐м – сделал преступление возможным. И наконец, есть виновность такого уровня – Ясперс назвал это метафизической виной, – которую разделяют все современники преступления независимо от своего участия-неучастия. Они могли остановить преступление, но не сделали этого. Замечу попутно, что русская философия ни в православных, ни в марксистских ответвлениях не вела и не ведет подобной дискуссии. И уж точно не потому, что местная история не предоставляет нужного материала.

Рэнд изобразила в романе статусного чиновника, который организует и лично проводит зловещие мероприятия режима: Андрей Таганов, который покупает тело Киры, – начальник следственного отдела столичного ГПУ. Но герой сложнее, чем его должность, и в конце концов Андрей добивается любви Киры. Позже Ханна Арендт напишет книгу о примерно равном по званию чиновнике нацистской Германии, одном из организаторов Холокоста Адольфе Эйхмане. Зло банально, писала Арендт, изображая кровавого злодея как скучнейшего из людей. Эйхман был чиновником, выполнявшим чужие приказы, но это не освобождает его от ответственности. Нацист и чекист в равной степени свободны не делать ту карьеру, которую сделали. Рэнд в своем вымышленном Таганове показала более сложную динамику, чем Арендт в своем реальном Эйхмане. Сделавший много – согласно своей должности, неограниченно много – зла, Таганов совсем не банален. Вместе с тысячами своих единомышленников-троцкистов он создает оппозицию режиму, пусть и проигрывает в борьбе. Он судит себя сам, забирая собственную жизнь вместо того, чтобы, как Эйхман, скрываться от своих уцелевших жертв. Поэтому он достоин сочувствия читателя и любви героини. Рэнд сохраняет за своим героем важнейшие из прав человека – на сомнение, на раскаяние и, наконец, на изменение. «Мы, живые» подвергался критике как ницшеанский роман, в котором Кира изображена феминистским сверхчеловеком, которой все позволено; и за то же, за силу, она влюбляется в Андрея. Такое чтение несправедливо, потому что не видит ключевой слабости главных героев. Кира и Андрей слабее отвратительных, но знающих свою групповую пользу партийцев, которые со знанием дела показаны в этом романе. Оба подчиняются из слабости, а протестуют из силы; но сила, выраженная в протесте, в данных условиях ведет к поражению. Оба погибают, когда перестают скрывать свой протест. Внутренний протест способен оправдать женщину, продающую свое тело, и мужчину, продающего свою совесть. Свобода Киры в обращении с собственным телом вряд ли шокирует сегодняшнего читателя; но для литературы тридцатых годов прошлого века увидеть в коммерческом сексе его человеческую и политическую сторону было достижением. В попытке Рэнд оправдать Киру я вижу одно из воплощений трагической мысли прошлого века, которая пыталась найти возможность морального выбора в условиях запредельного насилия.

Объективизм: философская утопия

В полуразрушенном послереволюционном университете Алиса была студенткой неоплатоника Николая Лосского. Осенью 1922 года профессор уехал из России; если его лекции успели произвести впечатление на юную Алису, оно было негативным. В русле отечественной традиции Лосский верил в скорый рай на преображенной земле. Вместе с Бердяевым и другими современниками он воспринимал русскую революцию как начало предсказанной метаморфозы. Философы не сразу заметили, что царство Божие запаздывало с осуществлением, а заметив, продолжали учить об отложенном преображении. Даже в относительно благополучном, тоже американском, конце своего пути Лосский продолжал верить:

Печальный опыт истории показывает, что весь исторический процесс сводится лишь к подготовлению человечества к переходу от истории к метаистории, то есть «грядущей жизни» в царстве Божием. Существенным условием совершенства в том царстве является преображение души и тела[658].