Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

это первый рассказ, написанный русской, которая знает условия жизни в новой России и действительно жила под властью Советов ‹…›. Первый рассказ, написанный человеком, который знает факты и который спасся, чтобы о них рассказать[654].

Героиню зовут Кира Аргунова. Она сильная красивая девушка, улучшенный автопортрет Алисы. Семья Киры возвращается из Крыма в голодный Петербург 1922 года. Теплушка полна солдат и мешочников, вокруг грызут семечки и поют «Эх, яблочко». Кира поступает в Технологический институт и участвует в собраниях комсомольской ячейки. Она сходится с юным нэпманом, который при первой встрече принял ее за проститутку, а она приняла его за вора. Этот Лева Коваленский оказывается сыном царского адмирала, расстрелянного большевиками. Вместе они пытаются бежать за границу, но их берут посредине Финского залива. У Левы развивается чахотка. Чтобы спасти любимого, Кира отдается герою Гражданской войны, следователю ГПУ Андрею Таганову. Так завязывается любовная интрига нового типа. Беря деньги у Андрея, Кира лечит Леву, но ее притягивает чекист. У него свои неприятности: его обвиняют в троцкизме. Накануне чистки он предлагает Кире бежать за границу, но она не может бросить Леву. Разоблачая партийных боссов, Андрей раскрывает финансовую схему, в которой участвует Лева, юный нэпман. Так мужчины Киры узнают друг о друге. Андрей освобождает Леву и кончает с собой. Лева бросает Киру. Та пытается пересечь латвийскую границу, и ее подстреливает часовой. Она истекает кровью, ночью на снегу в белом платье. По словам автора, верившего в способность текстов менять жизнь,

«Мы, живые» рассказ не только о советской России в 1925‐м. Это рассказ о диктатуре как таковой, везде и во все времена, будь то советская Россия, нацистская Германия или – что, возможно, этот роман помог предотвратить – социалистическая Америка[655].

Вопреки мнению миллионов читателей, которые предпочитали ее поздние романы, я полагаю, что «Мы, живые» – лучшее, самое прямое и искреннее высказывание Рэнд. Жизнеописания троцкистов, нэпманов и проституток увлекательны сами по себе; но главное достижение в другом. Показывая Киру во всех видах и позах, автор вызывает сочувствие к ней независимо от моральной оценки ее действий. В мире насилия перестают действовать нормы, обычные для ситуаций свободного выбора. Нетривиальные действия Киры оправдываются не моралью или законом, а внутренним протестом. Как писала Рэнд много позже,

вынужденное подчинение насилию не есть согласие на него. Все мы вынуждены подчиняться законам, которые ущемляют наши права; но пока мы боремся за изменение этих законов, наше подчинение им не является согласием с ними[656].

Читатель потому сочувствует Кире, что имеет доступ к ее протестующему сознанию. Внутренний протест является единственным основанием морали в условиях несвободы. Человеческая мораль предполагает свободный выбор. Нет свободы – значит, нет ответственности и, значит, нет нравственности. Но в реальных обществах мало кто имеет такую роскошь, как свобода. Этическая теория, начиная с Канта полагающая свободу за основание нравственности, плохо сходится с политической теорией, которая начиная с Токвиля видит в свободе редкостное достижение, требующее сложных и развитых институтов. Во что превращается категорический императив под пыткой? Однако мы знаем, что и в этих условиях одни достойны большего уважения, чем другие. На каком основании мы их различаем? Как возможно моральное суждение в условиях несвободы? Насилие заставляет подчиняться, а скрытый протест является единственным отличием морального выбора от аморального поведения, которые неотличимы друг от друга во внешнем мире.