Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Вот сюжет «Бледного огня». Беглый король скрылся от революции и преподает филологию в американском университете. Его разыскивает тайная служба, и он живет под чужим именем. Впрочем, он охотно рассказывает свою историю соседу, американскому поэту. Об этих европейцах никогда не знаешь, что правда, а что нет, – мог думать сосед, слушая рассказы филолога-гомосексуала о королевстве Зембла. Но и в Америке свои странности. Поэт как раз заканчивал очередную поэму, когда был застрелен на пороге своего дома. Беглый король уверен, что стреляли в него и что убийца был подослан его заокеанскими врагами.

Беглые короли всегда волновали автора. Его отец В. Д. Набоков написал манифест об отречении последнего русского монарха, процарствовавшего один день Михаила. Более смутное предание гласит, что сам В. Д. Набоков был незаконнорожденным сыном Александра II. Писатель с надлежащим юмором рассказал эту историю первому своему биографу. «Я чувствую в себе кровь Петра Великого», – восклицал он. Жена попросила его замолчать: она уже знала, что комментаторы не понимают шуток. Эндрю Филд понял ее реакцию как подтверждение того, что Набоков раскрыл семейный секрет, и навязчиво возвращался к теме[838]. В «Других берегах» мы узнаем, что прабабка автора одолжила свою карету королю, бежавшему от Французской революции, так что Мария-Антуанетта ехала к гибели как русская барыня. Потом мы узнаем такую же историю из времен менее отдаленных: Керенский просил у Набокова-отца его автомобиль для бегства из Зимнего[839]. В «Комментариях к Онегину» без видимой связи с текстом нам сообщают, что имение Рождествено было резиденцией царевича Алексея, сына Петра Великого, а в 1916‐м унаследовано комментатором[840] (жаль, Набоков не писал комментария к пушкинским сказкам, не то бы наверно отметил, что «Царствуй, лежа на боку» рифмуется с его фамилией). В «Аде» то же Рождествено помещено в сказочную Амероссию, а герой не король, но миллиардер, каким был бы и автор, не случись на его земле революции.

Набоков дважды приступал к роману о беглом короле. В марте 1957 года он бросил эту работу, чтобы заняться английским «Онегиным» с его объемистым комментарием. После двухлетнего перерыва, в октябре 1960 года, Набоков вновь сел за «Бледный огонь». За это время вышла «Лолита» и были закончены «Комментарии к Онегину», а еще прочтен «Доктор Живаго». Именно тогда Набоков придумал и записал в дневнике путеводную для нового романа идею: текст будет состоять из стихов и комментариев к ним.

Стихи говорят свою историю, грустную и милую. Все остальное, то есть собственно сам роман, заключено в комментариях к этим стихам. Они выглядят как настоящие комментарии, дотошные разъяснения филологом отдельных строк поэта. На деле же – и тут Набоков пародирует собственный опыт комментирования «Онегина» – комментатор использует чужой текст для эгоцентричного рассказа о собственных чувствах и воспоминаниях.

Несмотря на радикальность формы, у «Бледного огня» был, как я полагаю, ближайший и важный прецедент: «Доктор Живаго». В обоих романах жизнь поэта предстает как «комментарий к эзотерической неоконченной поэме»[841]. Оба текста состоят из двух частей, стихов и прозы, и показывают двух авторов-героев, каждый из которых пишет свою часть, причем поэт пишет о себе, а прозаик пишет о поэте. Мы можем предполагать, что Пастернак читал «Дар» и «Себастьяна Найта»; мы знаем, что Набоков читал «Живаго»; и наконец, мы предполагаем, что два писателя влияли друг на друга, используя чужие изобретения и преодолевая их. Отношения между Набоковым и Пастернаком предстают не как блумовский, по своему существу односторонний, страх предшественника, но как бахтинский диалог, по своему существу двусторонний, хотя никогда не мирный.

Как биограф, знакомый нам Евграф несравненно лучше Кинбота: он очень мало рассказывает о себе и очень много о своем герое. Кинбот все делает наоборот, мы узнаем о Шейде только то, что связывает его с Кинботом, зато все узнаем о Кинботе. Так и мы немало знали бы о Набокове, прочтя одни только его комментарии к «Онегину». По мере того как читатель продвигается от одного примечания к другому, поэма все безвозвратнее заслоняется комментарием. В конце наемный убийца стреляет в комментатора, но попадает в поэта. Как в «Моцарте и Сальери», текстуальная расправа над соперником дополняется и символизируется физической. Комментарий убивает текст; комментатор убивает поэта; но при этом текст комментария оказывается куда интереснее самой поэмы.