Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Вряд ли нужно говорить о том, что эти идеи не имеют ничего общего с наукой, что бы под этим словом ни понимать. Тем не менее их следует признать за ранний, а в России пионерский опыт анализа однополой любви. Гомофобия Розанова обращалась против викторианской репрессии сексуальности. Он обвинял «людей лунного света» не в особенном разврате, но в подавлении пола, и боролся не столько с гомосексуализмом, сколько с аскетизмом. С особым пристрастием он описывал не «извращения» пола в духе Крафт-Эбинга или Хавлока Элиса, но случаи скорее противоположные: аскетические жизни, задавленные страсти, нереализованные браки. Все это он выводил из «духовной содомии», что примерно соответствует латентной гомосексуальности. Осуществление содомского греха казалось Розанову редким и отвратительным делом, но «духовная содомия» постоянно виделась ему в жизни и в текстах. «Содомиты порождают идею, что соитие есть грех»; содомиты распространяют чувство вины за свои желания и отвращение к своему телу на остальной мир; они продуктивны в культуре потому, что не тратят себя в сексе. Розановские содомиты не геи, они не позволяют себе стать таковыми. Люди лунного света, от Христа до Соловьева, боятся реализовать свою конституциональную порочность и потому инвестируют энергию в культуру, пропитывая ее своими ценностями.

Этим розановская идея содома более всего отличается от фрейдовской идеи либидо. Обе признают родство между сексуальным влечением и культурным творчеством; но, в отличие от Розанова, Фрейд не придавал решающего значения ориентации влечения. Фрейдовская сублимация есть переброска либидо от непосредственного удовлетворения (будь то гомо– или гетеросексуальный акт) в культурную деятельность. Розанов разделял ту же интуицию: чем меньше человек растрачивает себя в сексе, тем больше у него сил творить культуру. Но между однополой и «натуральной» любовью он видел фундаментальную асимметрию: нормальные люди живут не стесняясь, содомиты же боятся своего противоестественного влечения и потому живут как аскеты. Метафорическую конструкцию Розанова мотивировал и, в глазах некоторых современников, оправдывал критический пафос автора: современная культура (включая, считал Розанов, православие) вела к революции. Оптовое обвинение этой культуры в «содомии» строило острую и агрессивную идиому, род интеллектуальной карикатуры. Поэтому автору прощали и очевидное кощунство, и многочисленные передергивания. Сергей Булгаков, семейный человек и в будущем священник, в письме Розанову называл «Людей лунного света» «ключом, открывающим страшно многое, в этом постоянно убеждаешься в жизни»[850]. Розанов ценил Вейнингера и обильно ссылался на дофрейдовских психиатров. Лунная и солнечная метафоры в их эротических значениях были, вероятно, заимствованы Розановым у Бахофена, который называл матриархат лунной фазой человечества, а патриархат солнечной фазой. Швейцарский юрист не говорил, однако, об однополой любви. Заостренный интерес Розанова к гомоэротике оригинален так же, как новое применение классического тропа:

Солнце – супружество (совокупление), солнце – факт, действительность. Луна – вечное «обещание», греза, томление, ожидание, надежда: что-то совершенно противоположное действительному и – очень спиритуалистическое[851].

В одной из лекций Набоков неожиданно рассказал о Розанове как о «замечательном писателе, сочетавшем блестки необыкновенного таланта с моментами поразительной наивности»[852]. Эта восторженная характеристика – одно из редких высказываний Набокова о писателях Серебряного века – дополнена личным воспоминанием. «Я знал Розанова», – не вдаваясь в детали, сообщал корнельский профессор своим студентам[853].

В те юные года, когда Набоков мог знать Розанова, он впервые столкнулся с умопомрачительной загадкой однополой любви: его младший брат был гомосексуалом[854]. Пятнадцатилетний Владимир нашел дневник Сергея и, «по причине дурацкого удивления», показал дневник гувернеру, а тот донес отцу. Хотя Владимир Дмитриевич Набоков был либералом и в этом узком вопросе (он был автором законодательного предложения, облегчавшего юридическое положение гомосексуалов), его младшего сына ждал нелегкий разговор. Много десятилетий спустя рассказывать об этом все еще было «необычайно трудно»[855]. Отношение Владимира к брату изменилось как раз во время работы над «Даром», где гомосексуальная роль отдана милому, несчастному Яше Чернышевскому: только тогда Владимир смог принять ланч в обществе Сергея и его партнера[856]. Сергей Набоков был жертвой нацистской кампании против гомосексуалов и в 1945 году погиб в концлагере[857].