Толсты́е: безвестные и знаменитые

«Между тем "опостылевшая" ему "Анна Каренина" подходит к концу. Надо опять что-то писать. Но что? Несмотря на восторженные отзывы критики <…> он сам в глубине души чувствовал, что "Анна Каренина" слабее "Войны и мира". Многие типы "Войны и мира" повторяются в "Анне Карениной" и теряют в яркости. <…> Что писать дальше? <…> Он начинает порывисто искать. <…> Но вот настало время, когда увлечения уже более не наполняют его жизни и впереди пустота, старость, страдания и смерть».

Толстой попытался уйти, но одно дело уйти от опостылевшей жены, и совсем другое – бросить на произвол судьбы восьмерых детей, наследников, продолжателей «особенного» рода. А кроме того, куда прикажете девать всё тот же комплекс превосходства – нельзя же просто так уйти, признавшись в поражении, надо как-то поддержать веру в то, что «я велик!»

Пытаясь разобраться в проблемах своего отца, Илья сопоставил судьбы двух писателей, но вот в чём он усмотрел отличие одного от другого:

«Разница между Гоголем и отцом лишь та, что несчастный Николай Васильевич так и умер в отрицании и не дорос, не дожил до положительного миросозерцания, а отец, благодаря своей огромной жизненной силе, воле и уму, пережил свой десятилетний нравственный кризис и создал из него своё "духовное воскресение". <…> И не столько смерть страшна, сколько ужасен непрестанный страх смерти. Внешнего спасения нет, но внутреннее спасение должно быть, и его надо найти. Надо прежде всего найти бога».

Бог для Толстого – это тот, кто его спасёт, это придуманная им опора. Гоголь не нашёл такой опоры, а Толстой создал собственного бога, но в результате оказался в плену иллюзии – уверовал в то, что может изменить мир своими проповедями.

Илья только констатирует начавшийся процесс переоценки ценностей, но смысла его не понимает, не может объяснить, почему такая напасть свалилась на семью:

«Разочаровавшись в церкви, отец заметался ещё больше. Начался в высшей степени мрачный период сжигания кумиров. Он, идеализировавший семейную жизнь, <…> вдруг начал её жестоко порицать и клеймить, <…> начал клеймить современную науку, <…> отрицать медицину, <…> стал называть собственность преступлением и деньги развратом; и, наконец, он, отдавший всю жизнь изящной литературе, стал раскаиваться в своей деятельности и чуть не покинул её навсегда».

Можно посочувствовать Софье Андреевне, можно пожалеть детей, которые не представляли, что подобное возможно в аристократической среде. «Особенные», «избранные», они были уверены в том, что счастье им гарантировано происхождением. И вдруг такое!

«Весь мир разделился для меня тогда на два лагеря. Папа – с одной стороны, а мама и все остальные люди – с другой. Куда перейти? И вот случилось со мной то, что и должно было случиться с мальчиком моих лет. Я стал брать и от отца и от матери только то, что мне было выгодно и нравилось, и откидывать то, что мне казалось тяжёлым. Охота меня увлекает – я буду охотиться; пирожное сладко – я его хочу; учение скучно и трудно – я не хочу учиться, потому что папа говорит, что наука не нужна, я пойду на деревню кататься с гор на скамейках с деревенскими ребятишками, потому что папа говорит, что они лучше нас, господ».

На всё про всё всегда найдётся оправдание. Илья ссылается на нелады в семье, словно бы только это помешало ему повторить успех отца – стать знаменитым и богатым. На самом деле, он хотел быть всего лишь состоятельным помещиком и получать удовольствия от жизни. Зачем учиться, зачем получать профессию? Видимо, здесь всё тот же «вирус», желание наслаждаться, не затрачивая особого труда. Но вот вопрос: зачем Лев Николаевич произвёл на свет столько детей, если не мог их воспитать, не мог подготовить к тем трудностям и соблазнам, которые встретятся им в жизни?

Илья не может дать ответа на вопрос, он лишь пытается оправдать и отца, и мать, и даже себя, словно бы кто-то проклял их семью, а сами они ни в чём не виноваты. Вот как Илья описывает начало семейного конфликта:

«Могла ли она тогда последовать за ним, раздать всё состояние, как он этого хотел, и обречь детей на нищету и голод? Отцу было в то время пятьдесят лет, а ей только тридцать пять. Отец – раскаявшийся грешник, а ей и раскаиваться не в чем. Отец – с его громадной нравственной силой и умом, она – обыкновенная женщина; он – гений, стремящийся объять взглядом весь горизонт мировой мысли, она – рядовая женщина с консервативными инстинктами самки, свившей себе гнездо и охраняющей его».