Том 1

Тот аккуратно положил таблицы поверх сумки, осуждающе проворчал:

— Не кидай вещами.

— Ты сам болван! — с негодованием объявил Зимин Полукарову, — Курица жареная!

Вокруг Зимина зашумели, а Полукаров, будто проснувшись, фыркнул ноздрями и заговорил, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Ах, ну и книга, братцы мои! Погони, выстрелы, прекрасные глаза леди, шпаги… Умел, умел старик закручивать: дым коромыслом, скачут, убивают, любят, как леопарды… И что удивительно: старик наляпал столько романов, что количество их до сих пор не подсчитано! Но умер в бедности, трагически. Последние дни зарабатывал тем, что стоял манекеном в магазине. Вот вам и Дюма. Пентюхи необразованные! Кто там сказал, что я — курица жареная? Я прощаю всех милых младенцев!

— Тише! — оборвал его Дроздов, — Восторгайся про себя!

А в это время Гребнин и Луц сидели за последним столом, сбоку окна, и разговаривали вполголоса. В самом начале самоподготовки Гребнин не стал решать задачи вместе со взводом: взял свою фронтовую сумку и, презрев тангенсы и косинусы, уныло поплелся в конец класса, чтобы написать «конспект на родину», то есть письмо домой. Здесь, в углу, было так уютно и тепло от накаленных батарей и так по-разбойничьи свистел, гудел ветер за окном в замерзших тополях, что Гребнин задумался над чистым листком бумаги, рассеянно покусывая кончик карандаша.. Тогда Луц, увидев его насупленное лицо, медленно встал и направился к нему. Когда перед столом возникла его нелепо длинная фигура, Гребнин с досадой сказал:

— Чего приперся? Письмо не дадут написать.

— Письмо? — кротко спросил Луц. — Пиши себе на здоровье. Ходят усиленные слухи, что у тебя табак «вырви глаз». Давай скрутим на перерыв. Почему ты уединился, Саша, утяпал от взвода в гордом одиночестве?

— А что мне там делать? Хлопанье ушами никому не доставляет удовольствия. Вот, например, абсцисса. — Он с насмешливо-удрученным видом поднял палец. — Абсцис-ся! А що цэ такэ? Ничего не понимаю! Вот и хлопаю ушами, как дверью на вокзале!

Он сказал это не без горечи, но до того покойно глядели на него карие улыбающиеся глаза Луца, так невозмутим был его певучий голос южанина, что Гребнин спросил вдруг:

— Ты вроде из Одессы?

— Да, эта королева городов — моя родина. Какой город — из белого камня, солнца и синего моря. И какие чайки там!..

— Ну, чайки хороши и на Днепре. Подумаешь — чайки!

— Сравнил! Речные чайки — это те же жоржики, что надели тельники и играют под морячков.

— А шут с ними!.. А мать и отец где?

— Мать и отец у меня были цыгане, умерли от холеры. Я жил с тетей и дядей в Киеве, Собственно, не родные тетя и дядя, а так, усыновили.

— Эвакуировались?

— Ушли пешком. Тетя с узлом, а я сзади плетусь. Потом тетю потерял под Ганьковом во время бомбежки… вот, а меня подобрала какая-то машина, потом — на Урал. Там в подручных на заводе работал, а потом — в спецшколу… Ну ладно, биографии будем рассказывать после отбоя. У меня к тебе серьезный вопрос: почему тебе невесело?

— Откуда ты взял, что невесело? — Гребнин в раздумье покосился на инистые папоротники темного окна. — Не то сказал.

— Прости, если обидел. Решил выяснить обстановку. Если хочешь побыть один и писать стихи, я могу уйти.

— Нашел великого поэта! Сиди и давай разговаривать. Эх, что там с моим Киевом? Я жил на улице Кирова, рукой подать до Крещатика, там растут прекрасные каштаны. Рядом — Днепр, шикарные пляжи. Эх, Мишка! Забыл даже, какой номер трамвая ходил по набережной! Забыл!

— А я на Островидова, — глубоко вздохнул Луц. — Тоже улица! Но ездили купаться в Аркадию. Трамвай останавливался на кольце, слезаешь и идешь к морю…

Они помолчали. Ветер жестокими порывами корябал снаружи холодной лапой стекла, снежная пыль летела с крыши, неслась мимо фонарей на плацу.

— Снег… — сказал Луц грустно. — Ты, Саша, ходил в такую погоду в разведку? Холодно было?

— Нет, ничего… Полушубок, валенки. И водки немножко. Сто граммов.

— «Языков» приводил?

— Не без этого. — Гребнин послушал, как дребезжат стекла от навалов ветра, и вполголоса продолжал: — Однажды вот в такую погоду вышли в разведку. Вьюга страшная. Ползли и совершенно потеряли ориентировку. Вдруг слышу: скрип-скрип, скрип-скрип. Ничего не могу сообразить. Ресницы смерзлись — не раздерешь. Присмотрелся. Сбоку метрах в пяти проходят двое. К нашим окопам. Потом еще трое. Что такое? Встречная немецкая разведка. Троих мы живьем взяли… — Он взлохматил на затылке белокурые волосы, спросил: — А ты почему вдруг о разведке?

Луц задумчиво погладил ладонью край стола, сказал ласково:

— Убедительно тебя прошу, Саша, выкладывай, как на тарелке, что тебе неясно в артиллерии. Разберемся. Идет? Вот тебе прямой вопрос: что такое оси координат? Думай сколько тебе влезет, но спокойно и без паники.

— У нас так в Киеве говорили в сорок первом: спокойно, но без паники, — добавил Гребнин и не очень уверенно ответил, что такое оси координат.

— Правильно, ты же прекрасно соображаешь! — воскликнул Луц, с преувеличенным восторгом вытаращив глаза.