Том 1

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!

Они запевали в два голоса; глуховатый голос Луца вдруг снизился, стихая, и тотчас страстно подхватил его высокий, звенящий голос Гребнина; затем снова глуховато вступил Луц, но голос Гребнина, удивительной металлической силы, выделялся и звенел над батареей.

И будто порыв грозовой бури подхватил голоса запевал:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна-а.
Идет война народная,
Священная война…

Алексей хмурился, глядел на город. Неясное, холодное, розоватое зарево — отблеск домен — зловеще светлело вдали над шоссе, и Алексей внезапно вспомнил Ленинград, дождливый день, эшелон, мокрый от дождя, себя в сером новом костюме, сестру Ирину, мать… Тогда под гулкими сводами вокзала звучала из репродуктора эта же грозная песня. И мать смотрела на него долгим, странным взглядом, будто прощалась навсегда, а он убеждающе говорил ей: «Мама, я скоро вернусь». Но когда все, возбужденные, что-то весело крича провожающим, стали влезать в вагоны, мать взяла его за плечи и, как прежде никогда не делала, надолго прижалась щекой к его лицу и, сдерживая рыдания, выговорила: «Мальчики, мальчики ведь!..»

«Мама, я скоро вернусь!» — повторил он и побежал к вагону — эшелон уже тронулся. Ему тогда легкомысленно казалось, что война лишь на несколько месяцев, он многое узнал потом… И, только получая письма, вспоминал, что в тот далекий день, на вокзале, он заметил, что у мамы, сразу постаревшей после смерти отца, около губ горькие морщинки и шея тонкая, как у Ирины. «Милая, родная моя, как я виноват перед тобой! Я знаю, как ты думала обо мне все это время! Разве я не помнил тебя?, Прости за короткие, редкие мои письма. Я все расскажу, когда мы увидимся! Я все расскажу…»

И Алексей не слышал больше ни песни, ни голосов запевал. Приступ тоски по дому, нежности к матери и всему далекому, дорогому, довоенному, захлестнул его, мешал дышать и петь.

Песня прекратилась, и теперь слышалась только тяжелая, слитная и равномерная поступь взводов.

Обычно после отбоя, когда училище погружалось в тишину, а к черным стеклам прислонялась ночь, во взводе начинались разговоры; порой они не замолкали до рассвета.

В этот вьюжный вечер перед гауптвахтой Алексей лежал на своей койке, слушая вой ветра в тополях и дальние, слабые гудки паровозов сквозь метель.

А в полутьме кубрика, в разных концах по-шмелиному жужжали голоса завзятых батарейных рассказчиков; там хохотали приглушенно, шепотом, чтобы не услышал дежурный офицер; и кто-то грустно мурлыкал в углу:

Позарастали стежки-дорожки,
Где проходили милого ножки…

На соседней койке вдруг заворочался Дроздов, потом властно сказал кому-то:

— Прекрати «Стежки-дорожки»!

Мурлыканье в углу прекратилось. Дроздов спросил негромко:

— Спишь, Алеша?

— Нет.

— Я тоже. — Он приподнялся на локте; ворот нижней рубахи открывал его крепкую шею. — Понимаешь, Алеша, странно все, — проговорил Дроздов вполголоса. — Прошел войну, остался жив, вот теперь в училище… А Сережи Соловьева нет. И знаешь, как оп погиб? Сидели в хате, тепло, дымище, за окном снег падает, вот как сейчас… За Вислой уже. Километра два от передовой. Сережа сидел около стола, писал письмо и тихо напевал «Позарастали стежки-дорожки…». Всегда он это пел. А я слушал. И грустно мне было от этих слов, черт его знает почему! «Позарастали мохом, травою, где мы гуляли, милый, с тобою…» И, видно, лицо у меня нахмурилось, что ли. А Сережа увидел, подмигнул мне и спрашивает: «Ты чего?» И, знаешь, встал и начал языком конверт заклеивать. И вдруг — дзынь! — две дырочки в стекле. А Сережа медленно валится на лавку. Я даже сразу не понял… Только что эти стежки-дорожки — и конец. Все. Никогда этого не забуду!..

Под сильным телом Дроздова заскрипели пружины, он лег, положив руки под голову, глядя в темноту.

— Я тоже помню его,— тихо сказал Алексей.

И внезапно все то, что было прожито, пережито и пройдено, обрушилось на него, как обжигающая холодом волна, и это прошлое показалось ему таким неизмеримо великим, таким огромным, беспощадным, что невозможно было представить: прошел все, десятью смертями обойденный… И тут же с замиранием подумал о той школьной милой жизни, до войны — о Петергофском парке, о горячем песке пляжа на заливе, о прозрачной синеве ленинградских белых ночей, о Неве с дрожащими огоньками далеких кораблей — «Адмирала Крузенштерна» и «Товарища», — о том, что было когда-то и ушло совсем, навсегда.

Утром взвод был выстроен. Холодное зимнее солнце наполняло батарею белым снежным светом.

— Курсанты Дмитриев и Брянцев, выйти из строя!

— Курсант Дроздов, выйти из строя!

«Зачем же вызвали Дроздова?»

— Вот вам, курсант Дроздов, записка об аресте, возьмите винтовку, пять боевых патронов. Вам ясно? Курсанты Дмитриев и Брянцев! Снять ордена, погоны и ремни!