Том 1

Они сняли ордена, погоны, ремни, а когда Алексей передавал все это Дроздову, у того дрогнула рука — на пол, зазвенев, упал орден Красного Знамени. Алексей быстро поднял его, стиснув зубы. В сорок третьем он получил этот орден за форсирование Днепра: погрузив орудия на плоты, два расчета на рассвете переплыли на правый берег, закрепились там на высоте и двумя орудиями держали ее до вечера…

— Отвести арестованных на гарнизонную гауптвахту!

— До скорого свидания, ребята, — сказал Алексей.

— Не унывай, братва, — поддержал Гребнин из строя. — Перемелется — мука будет.

В шинелях без ремней, без погон, они спустились по лестнице, миновали парадный вестибюль, вышли на училищный двор. Над розовеющими крышами учебного корпуса поднималось в морозном пару январское солнце. Тополя цепенели в тяжелом инее. Искрилась в воздухе изморозь. Под ногами металлически звенел снег. Алексей вдруг вспомнил, как в Новый год он провожал Валю по лунным переулкам, как она шла рядом, опустив подбородок в мех воротника, и посмотрел на Бориса: тот шагал, засунув руки в карманы, зло глядя перед собой.

Потом они шли через весь город, по его немноголюдным в этот ранний час улицам. На них оглядывались; сухонькая старушка остановилась на тротуаре, жалостливо заморгала глазами на сумрачного Дроздова.

— Куда ж ты их ведешь, сердешных?

— В музей веду, мамаша,—серьезно ответил Дроздов.

Прошли мимо госпиталя — огромного здания, окруженного инистой белизной деревьев. У ворот — крытые санитарные машины: должно быть, в город прибыл санитарный поезд. От крыльца к машинам бежали медсестры в белых халатах: там начали сгружать носилки.

«Они туда, а мы на гауптвахту… Тысячу раз глупо!» — подумал Алексей, отворачиваясь.

Глава четвертая

Во всем учебном корпусе стояла тишина; после перерыва пахло табаком; желтые прямоугольники дверей светились вдоль длинного коридора, как обычно в вечерние часы самоподготовки.

Курсант Зимин, худенький, с мелкой золотистой россыпью веснушек на носу, вскочил со своего места и тоненьким обиженным голосом проговорил:

— Товарищи, у кого есть таблицы Брадиса? Дайте же!

— В чем дело, Зимушка? Почему волнуешься? — солидно спросил до синевы выбритый Ким Карапетянц, поднимая голову от тетради. — Чудак-человек! — заключил он и протянул таблицы. — Зачем нервы тратишь?

Зимин с выражением отчаяния отмахнулся от него, схватил таблицы, зашелестел листами, твердя взахлеб:

— Вот наказание… Ну где же эти тангенсы? С ума можно сойти!..

Рядом с Зиминым, навалясь грудью на стол, в полной отрешенности, пощипывая брови, курсант Полукаров читал донельзя потрепанную книгу. Читал он постоянно — в столовой, на дежурстве, даже в перерывах строевых занятий; пухлая его сумка была всегда набита бог знает откуда взятыми романами Дюма и Луи Буссенара; от этих книг, от пожелтевших, тронутых тлением страниц веяло обветшалой стариной и пахло мышами; и когда Полукаров, развалкой входя в класс, увесисто бросал свою сумку на стол, из нее легкой дымовой завесой поднималась пыль.

Был Полукаров из студентов, однако в институте с ним случилась некая загадочная история, вследствие чего он ушел в армию, хотя и острил мрачно насчет того, что армия есть нивелировка характеров, воплощенный регламент, подавление всякой и всяческой индивидуальности. Сам же Полукаров был небрежен и неуклюж в каждом своем движении. Только вчера батарею обмундировали, подгоняли по росту, шинели, гимнастерки, сапоги, но он выбирал недолго, пренебрежительно напялил первую попавшуюся гимнастерку, натянул сапоги размером побольше (на три портянки — и черт с ними!), мефистофельски усмехаясь, глянул на себя в зеркало: «Мне не на светские балы ездить! Сойдет!» — и выменял у Гребнина «вечный» целлулоидный подворотничок, чтобы непроизводительно не тратить времени на армейский туалет.

На самоподготовках, для отдохновения от дневных занятий, Полукаров запоем читал французские приключенческие романы, но читал их по-особому — так было и сейчас: изредка он менял позу, ворочался с неуклюжестью просыпающегося медведя и, тряся большой головой, стучал огромным кулаком по столу, рокочущим баритоном во всеуслышание комментировал прочитанное:

— Остроумно и прелестно! «Скажите, сударь, над чем вы смеетесь, и мы посмеемся вместе!» Мо-ло-дец! Умел загибать старик. Уме-ел! — И опять в восторженном изнеможении погружался в чтение, шелестя страницами, не замечая вокруг никого.

— Да что ж это такое? Только сосредоточился! — возмутился Зимин. — Все время мешают!

Весь распаренный, с вспотевшим от волнения носом, он случайно сломал кончик карандаша, разозлился еще больше, отшвырнул линейку, крикнул Полукарову:

— Замолчи, пожалуйста! Тоже мне Дюма! Майн Рид несчастный!

— Ба-алван! — громогласно возмутился Полукаров чему-то в книжке и тяжеловесно хлопнул ладонью по столу. — Упустил!..

В классе засмеялись. Дроздов сказал внушительно:

— Не бредишь? У тебя всегда так в это время?

— Ничего не получается! Ужас!.. — воскликнул Зимин, и таблицы Брадиса полетели обратно на стол к Карапетянцу.