Том 1

— Без комплиментов. Лучше свернем «вырви глаз», — уклончиво проговорил Гребнин, отрывая листок от газеты. — У меня сейчас в голове как в ночном бою. А дело в том, что стереометрию я в свое время осилить не успел. Ушел в ополчение, когда немцы были под Киевом. Не закончил девятого. А в училище меня послали, видать, за боевые награды…

Где-то в глубине коридора пропел горн дневального, оповещая конец первого часа занятий.

— Встать! Смирно! — скомандовал Дроздов. — Можно докурить, после перерыва на второй час не запаздывать!

— В армии четыре отличных слова: «перекур», «отбой», «обед», «разойдись», — пророкотал Полукаров, захлопывая книгу и потягиваясь всем телом. — Братцы, кто даст на закрутку, всю жизнь буду обязан!

Во время перерыва в дымной, шумной, набитой курсантами курилке к Гребнину подошел Дроздов и, улыбаясь, подув на огонек цигарки, обрадованно объявил:

— Завтра освобождают хлопцев. Уже готова записка. Видел у комбата. Два дня чертей не было, а вроде как-то пусто без них! Как они там, а?

В то утро, когда дежурный по гауптвахте сообщил Алексею, что арест кончился, он, покусывая соломинку, вытащенную из матраца, неторопливо надел все, что теперь вновь ему полагалось, — погоны, ремень, ордена, — после этого оглядел себя, проговорил с усмешкой:

— Кажись, опять курсантом стал… Взгляни-ка, Борис.

Тот, обхватив колено, сидел на подоконнике прокуренного помещения гауптвахты; с высоты неуютных зарешеченных окон виден был под солнцем заснеженный город с белыми его улицами, тихими зимними дворами, сахарными от инея липами. Борис хмуро глядел на этот утренний город, на частые дымки, ползущие над ослепительными крышами, и Алексей продолжал не без иронии:

— Слушай, не остаться ли мне еще на денек, чтобы потом вместе явиться в училище к Градусову и доложить, что я за компанию с тобой отсидел лишний день? Думаю, Градусову страшно понравится моя сознательность.

— Брось ерничать! — Обернувшись, Борис соскочил с подоконника, лицо его покривилось, стало злым. — Не надоело за два дня?

Дежурный по гауптвахте — сержант из нестроевых, — пожилой, малоразговорчивый, в куцей помятой шинели, обязанный по долгу службы присутствовать на церемонии освобождения, значительно кашлянул, но ничего не сказал, лишь поторопил Алексея сумрачным взглядом.

— А все-таки, Борис? Остаться? Я не шучу…

— Хватит тебе, хватит! Иди! А плохо одно: майор теперь проходу не даст. Наверно, по всему дивизиону склонял наши фамилии, и всё в винительном падеже!

— Наверно.

— Пошли до ворот, — надевая шинель, проговорил Борис. — Разрешите, дежурный?

— Разрешаю, пять минут, ежели…

В молчании Борис проводил его до ворот, быстро пожал руку и вдруг выговорил с бессильным бешенством:

— Черт его дери! Соображать же не одним местом надо! Из-за чего посадил нас!..

Алексей втянул в себя морозный воздух, сказал:

— Верно. Но если бы еще раз пришлось встретить эти физиономии, десять суток согласился бы отсидеть. Спустя сорок минут он стоял в канцелярии перед капитаном Мельниченко и, глядя ему прямо в глаза, насмешливым голосом докладывал, что прибыл с гауптвахты для прохождения дальнейшей службы. Мельниченко невозмутимо выслушал его, кивнул на стул:

— Садитесь, Дмитриев. Мы с вами тогда так и не договорили.

— Спасибо… Я двое суток сидел, — ответил Алексей, подчеркивая слово «сидел» и показывая этим, что ледок неприязни между ним и капитаном не исчез.

Зазвонил телефон; положив руку на трубку, капитан спросил, как будто не поняв иронии Алексея:

— Вы знаете, Дмитриев, я все же очень хотел бы, чтобы вы были помощником командира взвода у Чернецова.

— Почему именно я, товарищ капитан? — проговорил Алексей с вызовом. — Вы переоцениваете меня.

— Может быть. Но подумайте до вечера. Я буду ждать.

После этих слов он снял трубку, сел на край стола и, крутя в пальцах спичечный коробок, отпустил Алексея:

— Я вас больше не задерживаю.

Глава пятая

Четвертые сутки мел буран, обрушиваясь из степи на город, ветер пронзительно визжал в щелях заборов, с гулом хлестал по крышам, свистел в садах дикие степные песни. На опустевших, безлюдных улицах, завиваясь, неистово крутились вьюжные воронки. Весь город тонул в непроглядной мгле. В центре дворники не поспевали убирать сугробы, и густо обросшие инеем трамваи ощупью ползли по улицам, заблудившись в метели, останавливались на перекрестках, тускло светясь мерзлыми окнами.

По ночам, когда ветер особенно ожесточался, на окраинах протяжно и жалобно стонали паровозные гудки, и казалось порой — в городе объявляли воздушную тревогу.

Взвод не занимался нормально вторые сутки.

В одну из буранных ночей, в два часа, батарея была разбужена неожиданной тревогой:

— Ба-атарея! Тревога!.. Подымаясь!

На всех этажах хлопали двери, раздавались команды, а в короткие промежутки тишины было слышно, как тонко, по-комариному, в оконных рамах звенел острый северный ветер.

Алексей отбросил одеяло, нырнул головой в гимнастерку, не застегивая пуговиц, натянул сапоги.

Со всех сторон переговаривались голоса:

— В чем дело? Какая тревога?