Том 1

— Прекратить раз-говор-чи-ки! — певуче раздается в кубрике команда дневального, в команде этой шутливо-грозные нотки. — Кто нарушает? А, Гребнин? Саша, если ты сию минуту не перестанешь нарушать, я тебе преподнесу наряд! Как? Да сию минуту будешь у меня мыть полы!

Длинная и тонкая, подобная циркулю, фигура дневального Луца возникает в лунном свете, двигается между койками; на нем противогаз и шашка. Луц останавливается против кровати Гребнина и угрожающе таращит глаза.

— Что, опять история? Люди спать хотят. Саша, цыц!

Наступает непродолжительное молчание. Весь кубрик точно спит, везде тишина и покой.

— Дневальный! — доносится сдержанный голос из коридора. Там легкое, осторожное перезванивание шпор, и около тумбочки, облитой луной, появляется тень дежурного по батарее. — Где вы, дневальный? Почему не на месте? Спите, что ли? Подойдите ко мне!

— Я на месте, — обиженно отвечает Луц и шагает к тумбочке. — Я не могу стоять на ногах неподвижно… Я не аист, товарищ дежурный.

В кубрике снова тишина. Из коридора отдаленно доносится начальственный басок дежурного, ему вторит певучий тенорок Луца. Где-то в глубине батареи, должно быть на лестнице, отчетливо шаркает метла второго дневального — готовятся мыть полы.

А на дворе июньская ночь. На подоконнике и на паркете — зыбкие синеватые полосы. В окно видны насквозь пронизанные теплым ночным воздухом верхушки тополей. Жаркая, багровая луна сидит в ветвях, заглядывая в спальню, и весь училищный двор наполнен прозрачной синью. Звеняще трюкают сверчки, и где-то далеко-далеко, за тридевять земель, играет радио. Откуда это?

Никто в кубрике не спит. Все устали после самоподготовки, но спать не хочется.

На крайней койке возле окна лежит Дроздов. Он неподвижно глядит перед собой, закинув руки за голову. Рядом, на соседней койке, ворочается Алексей, то и дело подминает под щеку жесткую подушку. Его лицо, освещенное луной, кажется нахмуренным.

— Ты не спишь, Толя?

— Нет, — шепчет Дроздов. — Странно, Алеша. Ты слышишь, как кричат сверчки? Очень люблю сверчков ночью.

Алексей откидывает одеяло, опирается на локоть и прислушивается.

— Да, — говорит он, — кричат.

— Луна и сверчки, — шепотом повторяет Дроздов. — Знаешь, что-то в этом есть такое — не передать. Грустно становится почему-то…

Дроздов вынимает руку из-под головы, широкая грудь его выгибается, он глубоко вздыхает.

— Ты слушаешь, Алеша? Я помню, был у меня наводчик. Зеньков. Угрюмый такой, неразговорчивый парень лет тридцати. Стрелял как бог. Но слова от него никогда не добьешься. У него в Минске погибла вся семья и невеста. Так однажды после боя, страшного боя, остановились на берегу реки. Лето на Украине. Я устроил ребят в хате и вышел проверить часового у орудия. Ночь чудесная. Тепло. Звезды. Река блестит. Лягушки квакают. Как будто и войны нет. Подхожу к орудию и вижу: Зеньков сидит на станине, смотрит на реку, а спина у него трясется. Не понял я сразу. «Что с тобой?» — спрашиваю. Молчит, а сам рукавом лицо вытирает. Сел я рядом на станину, молчу. Долго сидели так. А вокруг лягушки да соловьи — взапуски. Потом спрашиваю: «Зеньков, что же ты?» А он и говорит: «Сержант, ты молодой еще, может, и не понять тебе. Кабы в такую ночь не знать, что никто тебя не ждет».

Понимаешь, Алеша? А мне иногда вот в такие ночи кажется, что меня ждут, — уже другим голосом говорит Дроздов и добавляет задумчиво: — Мне часто кажется, что где-то, в каком-то городе, живет девушка, на какой-то тихой улице, в домике с окном во двор, и что мы обязательно встретимся… У тебя такого не бывает?

Дроздов поворачивает голову, смотрит на Алексея испытующе. Тот не отвечает.

— Ах, да не в этом дело! — Приподымаясь, Дроздов тянется к тумбочке, на пол падает сложенная гимнастерка, звякают ордена. — А, черт, нет, курить не буду, — говорит Дроздов, укладывая гимнастерку на тумбочку, и вдруг садится на кровати, обхватив руками колено, подставив лицо застрявшей в тополях луне. У него сильные плечи гимнаста, по-юношески круглая шея.

Алексей глядит на него с удивлением.

— Не в этом дело, — повторяет Дроздов. — Вот мне кажется иногда, что все в моей жизни не так… Понимаешь, многое зависит от самого себя. Ты думал об этом? (Алексей по-прежнему молча кивает.) Ну что такое офицер? Ведь не красивый мундир, не танцы, не балы, не белые перчатки… Все гораздо сложней. За три года войны я, конечно, узнал, как пахнет порох. Но, в сущности, я не люблю командовать. Мне легче быть солдатом… Вот у Бориса есть какая-то военная струнка. Он родился офицером. А мне, Алеша, хочется вот в такую ночь где-нибудь в горах под стрекот сверчков расставлять палатку на ночлег, рубить сучья для костра. Ведь я до войны мечтал быть геологом… Сидеть у огня после какого-нибудь черт-те какого тяжелого перехода и знать, что где-то в заросшем липами тихом переулке, за тысячи километров, тебе светят окна.

Алексей — негромко:

— Если это твоя цель, из армии надо уходить.

Дроздов смотрит на молочно-белые, обмытые лунными потоками верхушки тополей, потом проводит ладонью по лбу.