Том 1

Брезентовые палатки весело белели под деревьями, целый городок с улочками, линейками, с небольшим плацем-поляной, с волейбольной площадкой и открытой столовой вырос здесь, в сорока километрах за городом.

По утрам на ранних зорях весь лес трещал и звенел от птичьего гомона. Лукавые щеглы, подражая соловьям, начинали щелкать с конца ночи, и озябшие часовые в охлажденных росой шинелях глохли на рассвете от этих состязаний. Птицы встречали солнце раньше, чем дежурный офицер и горнист; смелые синицы прыгали по мокрым дорожкам, заглядывали в палатки, воробьи поднимали на ноги заспанных поваров драчливым своим чириканьем близ кухни.

Птицы будили дежурного офицера, дежурный офицер — горниста, горнист — дивизион. И начинался день.

Жизнь в лагерях насыщена до предела: физзарядка, утреннее купанье в реке, завтрак, отъезд на полигон, подготовка орудий и, наконец, полевые стрельбы — так весь день, до ужина. Затем час личного времени, игра в волейбол, вечернее купанье, поверка и, наконец, отбой.

Лес застилала сырая тьма, дневальные зажигали в палатках фонари «летучая мышь». Лагерь погружался в ночь; отдаленно кричали коростели, а на реке с гулким уханьем ударял сом, выходя из глуби холодного омута на лунный свет перекатов.

И тучи комаров обрушивались на лагерь, подобно нашествию.

В один из таких вечеров первый взвод вернулся из кино под открытым небом. Киноаппарат стоял на поляне, кусали комары, лента рвалась; какая-то птица, ослепнув на свету, рванулась в зыбкий экран, где мелькали черные разрывы снарядов: показывали военный фильм.

Когда после поверки вошли в палатку, Дроздов снял гимнастерку и, раздумчиво глядя на огонь лампы — вокруг стекла трещали крыльями мотыльки, — сказал с досадой:

— Всё пригладили и прилизали, как в сказке под конец: «по усам текло»… Представляю, как лет через двадцать — тридцать люди будут смотреть эту картину и удивляться: неужели такая игрушечная была война? Сплошное «ура» и раскрашенная картинка для детей. Стоило герою бросить гранату на высотку, как немцы разбежались с быстротой страусов. Разве так было? Немцы дрались до последнего, а мы все-таки брали высотки.

— Великолепное умозаключение, — отозвался Полукаров со своего топчана, грызя сухарь. — Но рискованное, Толя.

— Война тоже забывается, как и все, — сказал Борне и щелчком смахнул со столика обожженного мотылька.

Дроздов лег на топчан, подложив руки под голову.

— Не все. Война — это пот и кровь. А герой — это работяга. Этого бы только не забывать.

Борис с насмешливым видом забарабанил пальцами по столу.

— Толя, ты не замечаешь, что говоришь передовицей батарейной стенгазеты?

— А ты не замечаешь, что ересь городишь? — Дроздов приподнялся на локте.

— И ересь бывает истиной.

В палатке зудели комары. За столиком Гребнин готовил для дымовой завесы ЩБС — «щепетильную банку Степанова»: это устройство, названное так по имени батарейного «изобретателя», было обыкновенной консервной банкой с пробитыми дырочками, в которую накладывались и поджигались сосновые шишки, после чего густой дым заволакивал палатку, как туман. Это было единственное спасение от комаров.

Гребнин старательно набил в банку сосновых шишек, предупредил:

— Приготовиться, братцы!

— Да что ты возишься? Разжигай! — разозлился Борис и прихлопнул на щеке комара. — Живьем съедят!

— Без нервных переживаний! — заметил Гребнин и подул в банку изо всей силы. — Жизнь сейчас будет «хенде хох», старшина…

Загоревшиеся шишки потрескивали, в палатке разнесся смолисто-едкий запах дымка. Сидевший у входа дневальный Луц насторожился, повел носом, принюхиваясь, внезапно вытаращил глаза и оглушительно чихнул. Огонек в «летучей мыши» вздрогнул. Гребнин поздравил:

— Начинается. Будь здоров!

— Слушаюсь, — ответил Луц, вынимая носовой платок.

Вслед за ним повел носом и Витя Зимин. Он мучительно пересиливал себя, часто вбирая ртом воздух, но все-таки дважды чихнул тоненько и досадливо. В ответ ему из угла палатки внушительно рявкнул Полукаров и проворчал недовольно:

— Бездарно! Это еще называется изо…

Он не договорил, ибо разразился беглым чиханьем и, обессилевши, выкатив слезящиеся глаза на Гребнина, сел на топчане. Борис зло чертыхнулся и вышел прочь, хлестнув пологом.

— Не кажется ли вам, дорогие товарищи, что наш старшина не в духе? — с трудом выдавил Полукаров. — Кому известны причины?

— Нелады с Градусовым, — мимоходом объяснил Гребнин и принялся гасить шишки.

Палатка заполнилась плотным дымом, огонь «летучей мыши» расплылся в желтое пятно. Все с головой накрылись одеялами, и понемногу назойливое хоровое пени© комаров прекратилось. Гребнин призраком бродил в дыму — он был единственным человеком во взводе, кто с завидной стойкостью переносил дым, — и для общего поднятия духа декламировал популярные в лагере стихи: