Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

А надо тебя упредить, друг, что мы, когда с промыслу ворочаемся, домой с опаской идем: в темноте спать ложишься, до свету уходишь. А то того гляди лиходей какой высмотрит, накроет сонного, как пить даст.

— Кто?

— А уж есть такие… Из поселенцев же, из тамошних крестьян, которые навроде меня каторгу отбыли.

И вот, брат ты мой, заночевал я как-то в зимовье, в промысловой избушке; да таково ли здорово меня разморило с устатку, страсть долго спал: проснулся — солнце высоко, некогда и чай пить.

— Пойдем-ка скорей, Копчик… — говорю своему кобельку. Он псина умная, хвостом виль-виль, а сам на мешок усмотрение имеет: «Дай, мол, Иван, хошь корочку!»

— Нет, — говорю ему, — Копчик, а вот дойдем до речки, там мы с тобой справим все дела.

Пошли. Гляжу, собака куда-то скрылась. Я покликал — нету. Я посвистал — молчок. Я выстрел, я — другой: словно сгинула… нет, да и на… Ну, думаю, неспроста это; потому — Копчик у меня послушный. И вступило тут мне в голову сумленье. А тайга такая кругом, что ужасти: стена стеной, самое глухое место. Остановился я, осмотрелся. При мне два ружья было: дробовик двуствольный да винтовка. Дробовик — дурак, для обороны — тьфу! — им сквозь лесину не прохватишь, а винтовкой можно ловко достать и из-за дерева.

Я по этому самому дробовик, значит, за плечо, винтовку наготове держу: пошел потихоньку вперед, а сам, как сыч, озираюсь во все стороны, ухо держу востро.

Вдруг, брат ты мой, слышу, — стукнуло. Будто собака хвостом за лесину задела.

Я — стоп! — как вкопанный. Туда-сюда смотрю, и прилягу, и на цыпки подымусь… Всяко норовлю глазом поймать, не промелькнет ли по снегу меж дерев какая оказия… И ровно бы сердце-то мое не испужалось, только, чую, зубы чакают, и винтовка в руках ходуном ходит. «Крепись, Иван», — сам себе говорю…

И словно вот, скажи на милость, кто меня лихим глазом сверлит. А откуда, не знаю: то ли сзади, то ли спереди, али сбоку. Ах ты, дьявол!.. Грохнет, думаю, пулей — и аминь… Думаю, надо наземь лечь. Худо мне стало… один…

И вдруг… быдто кто мне по душе кнутом… Вскинул я голову, гляжу: рожа на меня из-за дерева пялится. А глазища, как угли, — огнем пышут.

«А-а-а, голубчик… вижу!..»

Сразу вся робость прошла, взъярился я, на дыбы всплыл. Соболей долой, сухари долой, винтовку взвел.

— Эй, ты! — кричу. — Тебе что надо?

Молчит, глазами слопать хочет.

— Отпусти мою собаку… Не то убью!

А он в ответ как хлобыснет: та-та-та! Так вся картечь и впилась в мой кедр.

Во мне удали еще подбавилось. Окинул я тайгу взглядом, думал, он не один — жди пули сбоку. Никого не заметил, выскочил из-за кедра:

— Выходи! Все одно убью…

Он опять как вскинет ружье, я нырк за кедр, — как пустит… взз! — возле самой головы картечь велела. Приложился я: — Не замай!.. простись с белым светом! — У него плечо чуть из-за дерева выглядывало… Да как порсну пулей сквозь дерево. Он — кувырк.

«Ага!.. готовый…»

А в это самое времечко, сбоку от меня, как затрещит валежник: глядь, другой человек кинулся. Я за ним:

— Стой!.. — кричу.

Куды тебе… Выскочил он на речку, я за ним, да вдоль речки-то по снегу и лупим. А у него в руке ножище в аршин сверкает.

— Стой, дьявол! Убью!

Убить — жаль, все едино мой будет, дай, думаю, постращаю. Ну, пустил я возле его башки пулю. Было носом, окаянный, торнулся, бросил нож, дальше чешет. Речка в скалы вошла, тут ему и погибель. Бежит, леший, сильно бежит. Я отставать начал.

Приложился я, взял на полвершка повыше евоной головы: ежели сам набежит на пулю, туда и дорога, — да как резану. Он — стоп! Видно, в шапку попало, а шапка у него огромадная, из собачины — припрыгнул на месте, взмахнул рукой, повернулся ко мне рылом.

— Ну, теперича, миленький, дожидай! — кричу, а сам стал, не торопясь, винтовку заряжать. Нарошно не спешу: пусть… Зарядил это я, взял ее, матушку, наперевес, подхожу тихонько, ножище его на дороге подобрал. Подошел шагов на пятнадцать. Молодой, гляжу, с бороденкой, белый, быдто снег, стоит, трясется. Остановился я, достал трубку, закурил.

— Ну миленький, ложись.

Лег.

— Рылом вниз ложись.

Мужик перевернулся. Докурил я, не торопясь, трубку, подошел к нему вплоть:

— Харрош, дьявол.

— Прости…

— Я те прощу… вот я те сейчас так прощу, что закашляешь.

Он пуще задрожал, захныкал, бормочет что-то. Меня тоже всего забило. Ну, только что сборол себя.

— Вот я отойду к сторонке: ну, ты не шевелись.

Помни: я соболя в глаз бью…

— Ой, ты… неужели застрелишь?

— Мое дело…

Пячусь от него этак задом, а винтовка наготове.

— Вас сколько, мазуриков, было?

— Дво-о-е…

— Не врешь?..

— Вот те Христос, двое…

— Ну, лежи…

Допятился это я до ельнику, срезал вицу. А уж оттепель была, молоденькие елочки отволгли, гнутся хорошо. Подхожу я к нему с вицей.

— Ну, вот, ежели ты что вздумаешь такое-этакое — видишь, нож? — знай, парень: я в спину всажу, к земле пришью сразу… Ну, давай сюда руки…

Подал он поверх спины руки. Как притянул я их друг к дружке вицей локтями вместе, он у меня и взвыл:

— Дядюшка, больно…

— А-а-а… теперича дядюшкой тебе стал, а даве, язви вас, как собаку убить хотели?