Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Без опаски уж отошел от него, еще вицу вырезал, ноги крутить начал. Он заплакал, понял, видно:

— Ноги-то пошто? Смилуйся… Робят у меня трое… Баба на сносях.

Взял я его, связанного-то, в беремя, как барана, отнес под дерево, — стонет, слезно умоляет: понял. Ну, я окреп духом: врешь, думаю. Прикрутил его накрепко к дереву:

— Лежи, — а сам пальцем грожу. — До та пор лежать будешь, покуль тебя птицы не склюют, — отрубил ему строгим манером, да и пошел с богом прочь… Дак он дурью заревел, все одно — свинья под ножом, потому — глушь, тайга, уж тут никто тебя не выручит. Аминь.

Пришел я, значит, на старое место, соболей подобрал, нагреб в котелок снегу, чтобы чаю вскипятить, сухарей вытащил из торбы. Ну, только что не лезет кусок в глотку, да и на.

А уж другой день росинки маковой во рту не было. Взял сухарь, положил в рот — трава травой. Чую — неладно со мной. Огляделся я — тайга стоит молчком, нахохлилась, надулась, быдто рассерчала. А надо мной воронье каркает. Защемило мое сердечушко. И взяло меня тут раздумье. Вот, думаю, сижу я живой, невредимый. А рядом мертвый человек валяется, а на речке другой человек судьбу клянет, казнится. Тяжко мне стало. «Так ли, думаю, ты, Иван Безродных, распорядился? Верно ли?» Сижу так, умствую у костра. Вижу: снег белый повалил сверху. «Нет, — опять же думаю, — неправильно твое, Иван, дело». Приподнялся я, вытянул шею, гляжу: лежит ирод-то, застреленный-то, обутки из-за лесины выглядывают. И словно бы вихорем меня подбросило, подбежал к нему, плюнул в морду: собаке собачья смерть.

…И тут, друг милый, закружилось у меня все в башке и смешалось. «А, вороги… а, змеи… меня убивать?!» Уж и не помню, как ружье поймал, точно бес всунул. А воронье — кар-кар… И закипело во мне сердце бежать и пристрелить скорей того злодея. Злоба такая подкатила, аж по-медвежьи рявкать стал: ну, прямо свет не мил. Как порсну по котлу ногой, как поддену костер: — Нна!! — аж головни во все стороны. А тут черт Копчика подвернул: выскочил откуда-то, ко мне кинулся, хвостом крутит, весь, словно змея, вьется. Резнул я его сапогом в бок, взвыл мой Копчик… — A-а, дьявол! хозяина продавать?! — приложился, да раз ему в затылок, тот — брык. Потемнело у меня в глазах. — Копчик, кричу, батюшка ты мой! — Бросился к нему, припал на снег, у того кровь из загривка по снегу хлещет… — Пес ты мой верный… Копчик! — да ну целовать его в морду… Где тут… хрипит собака… Сел я, закрыл рыло рукой, задумался. И потекли у меня слезы, а злоба схлынула… И отчего заплакал, сам в толк не могу взять… Вот и теперича не сумею тебе объяснить… какое-то такое случилось в середке, леший его ведает… То ли Копчика жаль сделалось: уж очень умный пес был, только что говорить не мог; то ли оттого, что душу свою человечьей кровью замарал, — ну, только что баба бабой сделался… А может статься, тайга меня ошеломила: шум пошел по тайге, ветер… «Эх, думаю, подлец ты: гляди-ка, тайгу разгневал… Прости, тайга-матушка…» Вдруг слышу: — Ой-ой-ой, — кричит мой мужик, ветром наносить стало. Закачалось у меня в душе. Эх ты, черт тя дери… Гибнет человек, мается… Ведь не подойди я — околеет… Семья у него, робята… А велик ли мне от того прок, что он пропадет, как тварь последняя…

А он опять: — Ой-ой-ой! — Так меня всего и повело с макушки до самых пят… «Ну, иди, Иван, обрадуй человека… Прощай, Копчик! прости, Христа ради». Забрал свою сбрую, перекрестился, пошел.

— Ну, как, земляк? — кричу ему издали.

Так веришь ли, друг, до чего он обрадовался: аж обмер весь, аж языка лишился, а слезы градом.

— Ну, ладно… — говорю, — убирайся к лешему… Да смотри, зарок дай, чтоб охотников не забижать. — Развязал его, отобрал пяток соболей.

— Вот, на тебе.

Он в ноги; валяется, слюнявит мои обутки.

— Свет ты мой, отец ты мой родной…

— Пшел, сволочь!.. Негодяй… Другой раз — убью. — И пошагал от него прочь. Вдруг слышу, ревет:

— Добрый человек! Как имя твое? За кого мне денно-нощно бога молить?

Махнул я рукой, потому время подходило к вечеру.

Иду это я, иду… И никаких во мне мыслей, быдто ветром вымело… и начало меня в сон ударять… Одначе креплюсь… Опосля того, глядь, бежит мой Копчик возле тропы по лесу. Остановился я, огляделся — нету. Опять пошел… А сам озираюсь, и чего-то жутко мне стало. Глядел-глядел — бежит. Он самый, черный, ухо белое.

— Копчик! — Ни гугу… Опешил я… — Копчик! — А он как заскулит, да — гаф!

Я бегом на голос, звал-звал — нету. Ах, стрель тя в пятку, что за чуда такая. «Надо назад вернуться… Неужто ожил? Нет, думаю, не может быть… Это просто мне мерещится, блазнит…» А уж поздно становилось, над тайгой звезда взошла. Сел, приложил к голове снегу: голова горит, во рту пересохло… Да еле до зимовья дотащился, должно, с неделю прохворал там, чуть не пропал. Потому — один… Вот, брат, какая история могла стрястись.