Том 14. Звезда надзвездная

Кротко ответил юноша старцам:

– Если бы только телу угождал, Христу не был бы раб.

Тогда Палладий поклонился ему:

– Прости меня, чадо, грешен: по-человечеству согрешил.

Старцы пошли своим путем, юноша – своим.

———

И всю-то дорогу – Палладий ничего – но Даниил как сам не свой: и кряхтел-то и охал –

то молитву творит, то отплевывается.

– Ты болен, отец?

– Горе нам! – с горечью сказал Даниил, – поругано из-за этого бесстыжего инока монашеское имя и велик будет срам и укор от людей!

———?

– Видел я мурина, сидящего на его плече и любызающего его; и другого мурина, шедшего перед ним и поучавшего его всякому безобразию; и по стопам его многое множество шло паршивых бесов. Не будь блудолюбив он и плотолюбив, не ходил бы нагишом в баню, на других бесстыдно не взирал бы. Много душ осквернит он, помяни мое слово! А бесам великое веселье! бысстыдный этот мальчишка! Не подобает инокам и за самой нужной потребой обнажать свое тело!

И долго не мог успокоиться: и бубнил и гугнил – и духовное дело его не делалось.

* * *

Вскоре после этого юный инок сотворил блуд с наложницей комиссара, был схвачен его курьерами и безжалостно наказан.

И много стражда, через три дня помер.

И в тот час, как юноша помер, явился старцу Даниилу ангел и сказал:

– Вот душа осужденного тобой юноши: он помер! Ты – судия праведным и грешным, суди его! И что велишь, то и сделаю: мукам предашь – в муку понесу, помилуешь – понесу в блаженство.

Перепуганный насмерть, взмолился старец:

– Господи! пощади меня: согрешил!

И всю-то ночь, не подымая глаз, старец молился –

«ибо есть ли страшнее тяжести и тяжелее суда над душой человека?»

———

Наутро, когда старец поднял глаза, ангела с душой юноши и в помине не было, а только воздух благовонный, как от кадила.

Смех *

В миру жить суетно: от мирского мятежа не отгребешься, от лукавого шатания не удержишься. И там согрешишь и тут нагрешишь, а потом изволь расплачиваться – и в этом веке и в будущем.

Нет, совсем уйти от мира –

«как хотите, так и живите, Бог с вами!» И в тишине быть – во спасении.

* * *

Два старца так и сделали: старец Асаф и старец Меркурий.

В последний раз потолкались старцы по базару, подвязали себе по котомке, запаслись сухариками, да и с Богом – в пустыню.

О, моя пустыня прекрасная!
Твоя тихость безмолвная,
Твои палаты лесовольные –
 Спасение мое.
 Мудрость.
 И благодать.

И в пустыне поселились старцы отдельно – каждый в своей избушке. И лишь в неделю раз ходили друг к другу – «духовной ради беседы».

А жил при старце Асафе отрок: забрел мальчишка в пустыню, попался на глаза старцу, старец его у себя и оставил жить – при себе в работе.

А был этот отрок Варфоломей и тих и кроток и ясен – сложит так руки, стоит у березок и все словно улыбается!

Старцы отрока очень полюбили, и был он им в утешение, как дитё несмышлёное.

* * *

В миру жить трудно, суетно.

А в пустыне – пустынно: там находит уныние и тоска, там свое есть – серое горе!

Без отрока старцам куда там прожить было в пустыне!

Тих и кроток и ясен, примется он за рукоделье, поет псалмы и так красно – жить весело:

О, моя пустыня прекрасная!
Твоя тихость безмолвная,
Твои палаты лесовольные –
 Спасение мое.
 Мудрость.
 И благодать.

На неделе сошлись старцы в избушке у Асафа вечерок провести и по обычаю начали разговор о божественном.

Разговорились-то о божественном, да стали примеры приводить и не заметили, перешли к делам житейским: как когда-то в миру жили. Ударились в воспоминания и, тача языком, впали в празднословие и скотомыслие.

Слово за слово, поспорили –

старец Асаф обличает Меркурия,

старец Меркурий корит Асафа.

– Ты, Асафка, начальник блудничный, хля медвежья!

– А ты, Мерка, запалитель содомский, кислядь!

И пошло –

зачесались руки, да вскоча, друг другу в бороды и вцепились.

Долго ль до греха, еще малость и разодрались бы до кровобоя.

Да старец Асаф спохватился – Асаф как «более сознательный элемент» и потише будет Меркурия! – Асаф пришел в чувство первый: выпустил из рук Меркуриеву бороду, да к образам – покаянные поклоны класть.

Тут и Меркурий опамятовался и тоже принялся за поклоны.

И покаялись старцы, помянув грех согрешения своего, и оба отреклись от слов праздных и непотребных, и, прося друг у друга прощение, прослезились.

– Прости меня, Меркур, не хотел я тебя обидеть!

– Бог простит, Асаф, меня прости за дерзновение!

И так это мирно и хорошо стало, хоть опять за божественное берись, начинай философскую беседу, да отрок Варфоломей —— он, бывши со старцами в избушке, сидел тихо, в разговор не встревался и даже во время боя ни разу голоса не подал! – а тут его словно прорвало: так со смеха и покатился.

Взорвало старцев:

«Как же так – дело Божье, каются, а он знай глотку дерёт!»

И бросили старцы каяться, взялись за отрока.

И так его щуняли, что не только что перестал смеяться – куда уж, до смеху ль! – но и совсем притих, в уголок забился, не пикнет.