Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Воспомяни, душе моя, Петра Афонскаго.[274] Обрете убо пещеру зело темну, обросла с лужку пением и хврастием отвсюду, в нейже гад толико множество бе, якоже преминути[275] небесных звезд множеством и морский песок, с ними же и бесов вогнездящихся множество, иже толико воздвигоша безчисленных напастей святому, якоже ни языком вместно вещати, ни слухом прияти, — вселися в ню, благодаря Бога, исповедался день и нощь и молитвы тепле испущая. Се уже второнеделное время святому не ядши, беси же ненавидя терпения его. Взем сатана все воиньство свое со стрелами и луки, вниде еди во ону пещеру, идеже блаженный мученическаго страдания сконча подвиг, друзии же камение превелико, яко превращающе извну[276] со гласом и вопль испущающе на нь, якоже, зрящу святому, глаголати, яко: «Всяко приспе ми кончина, и не к тому в живых вочтуся уже». И первостоятель убо сих внутрь бе пещеры, друзи же его вся оружия и стрелы держаще, мняху пущати на преподобнаго. Но Вышняго благодатию невредим сохраняшеся, изыде, виде лукавствия духи, окрест пещеры стояща, и гласы неодержимыми, и страшными взоры вельми на нь пущающеся, и глаголаше святый с воплем крепким: «Господи Исусе Христе, Боже мой, не остави мене!» И к тому не слышахуся гласы таже до времени некоего. По сих же, пришедшим пятьдесятим днем, паки, первым облекшимся образом, вооружаются на нь. И подвигоша всяк гад, и пресмыкаемыя по земли, и вся зверя, иже бяху в горе той, и с ними поидоша в пещеру. И ова убо от них сюду и овауду[277] текущим творяху, ови же зияти[278] и жива пожрети праведника, иная же скакати, свистати и грозно зрети, устрашаху его. Но паки сих немощных и слабых знамением креста отгоняше. Беяше же анггел пищу небесную принося ему на кийждо 40 дний и нощи, показа же и манну на пищу ему. Молящу же ся ему 53 лета, исчезоша же частая мечтания дияволя и аггел его. В толицех же летех не узре естества человеча, не бе ему пища ина, точию манна, ни одежа, ни покрова, и земля — возлюбленный одр, во зной убо горя, в зиме же померзая.

Воспомяни, душе моя, Марка Фраческаго[279]. Якоже сам рече: «95 лет имам в малом сем вертепе[280], не видех ни зверя, ни птицы, ни хлеба человеческаго ядох, ни одеянием мирским одеян. 30 лет бых зде в велице тесноте и нужде, от алчбы, и жажды, и наготы, и от дияволских прилог[281]. Снедох, — рече, — персть от алчбы и от воды морския пих. 20 лет от тех ходих наг, бех в велице тесноте. И прокля же ся меж собою бесове до тысящи, в мори потопити мя хотя, влечаху мя, биюще, до долния страны[282] горы, дондеже не оста на мне ни кожа, ни плоть, вопиюще и глаголюще: «Востав, изыди от земля нашея! Зде никтоже вселися от начала миру. Ты же како смел еси дерзнути?» Ходих наг и бос, дондеже отступити составом моим от кожи, и от мраза, и пожже солньце плоть мою, бе же ниц лежах, яко мертв, 30 лет бех на месте сем и не обретох в них ни единого корене от былия, оттоле же излияся на мне благодать Божия, и пища неоскудна приношает ми ся от Бога по вся дни». Всех же лет его 108 лет. Ты же, окаянная душе, ниже уединитися можеши в дикую пустыню, ниже от бесов можеши терпети скорби, но от клопоту[283] единаго стужаеши си, ниже наготуеши[284], и страждеши, и от нужды умираеши, ниже алчеши и жаждеши хлеба и воды, ниже от человек словеса досадителная и скорби не терпиши, да како хощеши спастися? Не веси ли, окаянная, яко посреди рати стоиши тех же лукавых духов, на всяк день требуеши многаго терпения.

Воспомяни, душе моя, Ануфрия Великаго[285]. Якоже рече сам: «Вначале толик имех труд, яко в нечаянии быти ми смерти, алчьбе убо и жажди вдах себе. Абие же и вара дневнаго ради, и мраза нощнаго премени ми ся плоть от нужды оноя. Финик же сей ражает на лето 12 грозды, яко быти единому на месяц, сие ям з былии пустынными. И повеле Бог аггелу приносити ко мне пищу на всяк день и воды мало. Пребых же 60 лет человека отнюдь не виде». Зриши ли, како помогает Бог святыми аггелы уповающим на нь, и тружающимся, и издавшимся на смерть, и отчаявшимся живота своего имени его ради. Ты же, окаянная, смущаешися во всякой вещи во всяком месте на всяко время и без труда спастися хощеши.

Воспомяни, душе моя, темничников, иже в Лествице свидетелствованных[286]. Преклонени бо до конца своея жизни, весь день, сетуя, ходяще, возсмердеша и изгнилы язвы телесныя, забывающе убо еже ясти хлеб свой, питие же и водное с плачем растворях, и пепел и жераток[287] вместо хлеба ядяху; прилипша имуще кости к плоти, яко сено, изсхоша. Ови убо на зное сами себе мучаху; инии же на ясне[288] всенощне стояще неподвижне; неции же, мало воды вкушающе, престаху, елико токмо от жажди не умрети; инии же, мало хлеба приемлюще, и сего далече рукою отметающе, и ни единаго же упокоения себе дающе; инии же, на молитве стояще, слез не имеюще, сами ся бияху. Слышиши ли, како тружахуся?