Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Минувшим же днем многим, обавник[416] некто на старца глаголаху, яко старец сожег Служебник новой, и сего ради взысканию велику бывшу старца ради. Старец же в то время был у архиепископа резанскаго Илариона[417] на подворье. Посланные же от патриарха на подворье архиепископа были и архиепископа спрашивали: «Тут ли, де, старец Григорей?» И архиепископ им сказал, а старцу не сказал же. Послании же от патриарха шедше на двор старцов и тамо духовных неких мужей, придержащихся старца, емше на двор патриархов, и, ведучи, зело оскорбиша, в приказе же веригами тех обложиша, и люте мучаху. Прилучивших же ся на дворе у старца в то время (Андреяновы пустыни игумен Иосиф, неции же и от дворян и от иерей, паче же от простейших христолюбивых, довольно любовь имущих к старцу), вопрошаху же тех, глаголюще: «Где старец Григорей, и како созже Служебник?» Они же не знаху, что глаголати, молчаху; инии же и против отвещеваху, немилостива патриарха нарицаху, и без испытания скорбь деюще человеком.

Григорий же, уведев сицевое, пришед ко окольничему, к Феодору Михайловичу Ртищеву[418], свирепо к нему рек: «Июдо, предавай! С тобою у меня была речь, а не дело!» И околничей нача плакати, глаголя: «Старец Григорей, не попусти Боже, что мне на тебя клеветнику быти! Потерпи, Бога ради, со мною в дому! Аз с тобою к патриарху иду, и страдати готов».

И егда приспе время всенощному пению, старец Григорей пошол в соборную церковь, ко Успению, ко всенощной, а Феодор Михайлович за ним же поехал. И быв у всенощнаго пения, старец пришел к патриарху ко благословению, и патриарх скоро на степень уступил[419], глаголя: «Бегун!» И старец рече: «Не дивися, святитель! Христос, учитель наш, бегал, и ученицы его, и мнози от отец. Аз ли над тем честнейший, и кто есмь?» И благословляя патриарх старца, рече: «И бегает, и является!»

И по отпущении всенощнаго пеения, вшед в Крестовую старец, рече патриарху: «Доколе тебе, святитель, мучить невинныя? Аз зде, — еже хощеши, твори, людей Божиих, страждущих, разреши!» И патриарх повеле освободити их. Ничтоже старцу о вещи рече, ни потязая[420] его в чем, но яко ни в чем гневаяся на нь бяше. Взем же благословение старец и отъиде.

Пришед же к страждущим, обычно благодарив их, сказав им святительскую милость, яко «разрешени[421] имате скоро быти». И как сошел старец с патриархова двора, так их и разрешили.

Времени же приспевшу Божественней литоргии, и старец быв у обедни тут же. По отпущении же службы проводил старец патриарха в Крестовую, и, взем благословение, начат глаголати патриарху: «Святитель, будет ли у тебя мучеником тем воздаяние, ихъже мучил еси туне?» И патриарх рек: «Изволи, де, старец, звати их с нами хлеба ясть». И старец ему рек: «Да где их, бедных, собрать? Он! ради, от тебя ушодъчи!» И патриарх, благословив старца, отпустил ево к себе в келию, а за ним послал стол довольно и пития и пищи, покоити скорбь приемших.

Генваря в 21 день, праздновали Евфимию Великому. И патриарх на всеношной повелел четверить аллилуйя. И Григорей ему говорить стал: «До чево тебе, патриарх, домутить Росиею? С кем ты советовал, и какое свидетельство произносиш — четвериш аллилуйя? У нас, в Велицей Росии, преподобный Ефросин Псковъский[422] много трудився, сниская[423] о сих, и у вселенских патриарх был, вопрошая о вещи сей, и якоже предаша ему тии, сице и той зде, в Велицей Росии, нам предложи. Бог же забвению труды его не преда, но знаменьми и чюдесы прослави его, якоже и прочих великих святых». И патриарх рече: «Вор, де, блядин сын Ефросин!» И Григорей рече: «Как таковая дерзость и как хулу на святых вещаеш? Услышит Бог и смирит тя!»

И доколе старец Григорей был на Москве, умолил протопопа з братнею, в соборной церкви на крылосах чтобы не четверить аллилуйя. Тии же послушаша старца, говорили аллилуйя на крылосах по дважды, в третьие — «Слава тебе, Боже!» Патриарх же ничтоже им глаголя; точию подъяк, Псалтырь говоря, заповедание патриархово говорил: четверил аллилуйя. По вся же дни старец, и до поески, приходил в соборную церковь, и аллилуйа на крылосах протопоп и з братиею говорили по-дважды, и до поездки старцовы.

Патриарх же по вся дни столы[424] посылал к старцу, и в пустыню отпустив, милостыню довольну дав. Старец же в пустыни всегда во слезах пребываше иерея ради, зане в пустыни священника нет. Сам же той не служаше Божественныя литоргии, отнеле же и мира отречеся. Окрест же сущии священницы никтоже, труда ради, к старцу в пустыню служить не идяху, ни мзды ради умолимы бываху, чтоб служити во пустыни.