Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

В то же время родился сын мой Прокопей, которой сидит с матерью в земле закопан[482]. Аз же, взяв клюшку, а мати — некрещенова младенца, побрели, аможе Бог настави и на пути крестили, якоже Филипп каженика древле[483]. Егда же аз прибрел к Москве, к духовнику протопопу Стефану и к Неронову протопопу Иванну[484], они же обо мне царю известиша, и государь меня почал с тех мест[485] знати. Отцы же з грамотою паки послали меня на старое место, и я притащилъся, — ано и стены разорены моих храмин. И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвиг на меня бурю. Приидоша в село мое плясовые медведи з бубнами и з домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари, и бубны изломал на поле, един у многих, и медведей двух великих отнял, — одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле[486]. И за сие меня Василей Петрович Шереметев, пловучи Волгою в Казань на воеводство[487], взяв на судно и браня много, велел благословить сына своего Матфея, бритобратца[488]. Аз же не благословил, но от Писания ево и порицал, видя блудолюбный образ[489]. Боярин же, гораздо осердясь, велел меня бросить в Волъгу, и, много том, протолкали[490]. А опосле учинились добры до меня, у царя на сенях со мною прощались[491],[492] а брату моему меньшому бояроня Васильева и дочь духовная была[493].

Так-то Бог строит своя люди!

На первое возвратимся. Таже ин началник на мя разсвирепел: приехав с людми ко двору моему, стрелял из луков и ис пищалей, с приступом. А аз в то время, запершися, молился с воплем ко Владыке: «Господи, укроти ево и примири, имиже веси судбами!» И побежал от двора, гоним Святым Духом. Таже в нощь ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: «Батюшко-государь, Евфимей Стефанович при кончине, и кричит неудобно[494], бьет себя и охает, а сам говорит: „Дайте и батька Аввакума!” За него Бог меня наказует!» И я чаял, меня обманывают, ужасеся дух мой во мне. А се помолил Бога сице: «Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат — и ты причти мя с Филиппом, митрополитом Московским[495]; аще зарежут — и ты причти мя з Захариею пророком[496]; а буде в воду посадят — и ты, яко Стефана Пермъскаго, паки освободишь мя![497]» И моляся, поехал в дом к нему, Евфимию.

Егда же привезоша мя на двор, выбежала жена его Неонила и ухватила меня под руку, а сама говорит: «Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!» И я сопротив тово: «Чюдно! Давеча был блядин сын, а топерва — батюшко! Болшо[498], у Христа-тово остра шелепуга-та[499], скоро повинилъся муж твой!» Ввела меня в горницу. Вскочил с перины Евфимей, пал пред ногама моима, вопит неизреченно: «Прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою![500]» А сам дрожит весь. И я ему сопротиво[501]: «Хощеши ли впредь цел быти?» Он же, лежа, отвеща: «Ей, честный отче!» И я рек: «Востани! Бог простит тя!» Он же, наказан гораздо, не мог сам востати. И я поднял и положил ево на постелю, и исповедал, и маслом священным помазал, и бысть здрав. Так Христос изволил. И наутро отпустил меня честно[502] в дом мой; и з женою Быша ми дети духовныя, изрядныя раби Христовы. Так-то Господь гордым противится, смиреным же дает благодать[503].

Помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоряд. Аз же сволокся к Москве, и Божиею волею государь меня веле в протопопы поставить в Юрьевец-Повольской[504]. И тут пожил немного — только осм недель. Дьявол научил попов и мужиков и баб, пришли к патриархову приказу, где я дела духовныя делал, и вытаща меня ис приказа собранием, — человек с тысящу и с полторы их было, — среди улицы били батожьем и топтали; и бабы были с рычагами[505].[506] Грех ради моих, замертва убили и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошеди умчали в мое дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!» Аз же, отдохня, в третей день ночью, покиня жену и дети, по Волге сам-третей ушел к Москве. На Кострому прибежал — ано и тут протопопа же Даниила изгнали[507] Ох, горе! Везде от дьявола житья нет! Прибрел к Москве, духовнику Стефану показался: и он на меня учинилъся печален: «На што, де, церковь соборную покинул?» Опять мне другое горе! Царь пришел к духовнику благословитца ночью: меня увидел тут, — опять кручина: «На што, де, город покинул?» А жена, и дети, и домочадцы, человек з дватцеть, в Юрьевце остались: неведомо — живы, неведомо — прибиты! Тут паки горе.