Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

В то время после меня взяли Логина, протопопа муромскаго; в соборной церкви, при царе, остриг в обедню[531]. Во время переноса снял патриарх со главы у архидьякона дискос и поставил на престол с Телом Христовым; а с чашею архиматрит чюдовской Ферапонт вне олътаря, при дверех царских, стоял. Увы, разсечения Тела Христова, пущи жидовскаго действа! Остригше, содрали с него однарятку и кафтан. Логин же разжегся ревностию божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог в олтарь в глаза Никону плевал; распоясався, схватя с себе рубашку, в олтарь в глаза Никону бросил. И чюдно! Растопоряся рубашка и покрыла на престоле дискос, бытто возду́х. А в то время и царица в церкве была. На Логина возложили чеп и, таща ис церкви, били метлами и шелепами[532] до Богоявленскова монастыря, и кинули в полатку нагова, и стрелцов на карауле поставили накрепко стоять. Ему же Бог в ту нощь дал шубу новую да шапку. И на утро Никону сказали, и он розсмеявся, говорит: «Знаю, су, я пустосвятов тех!» И шапку у нево отнял, а шубу ему оставил.

Посем паки меня из монастыря водили пешева на патриархов двор, так же руки ростяня, и, стязався[533] много со мною, паки также отвели. Таже в Никитин день — ход со кресты[534], а меня паки на телеге везли против крестов. И привезли к соборной церкве стричь, и держали в обедню на пороге долъго. Государь с места сошел и, приступя к патриарху, упросил. Не стригше, отвели в Сибирской приказ и отдали дьяку Третьяку Башмаку[535], что ныне стражет же по Христе, старец Саватей, сидит на Новом, в земляной же тюрме. Спаси ево, Господи! И тогда мне делал добро.

Таже послали меня в Сибирь з женою и детми. И колико дорогою нужды бысть, тово всево много говорить, разве малая часть помянуть. Протопопица младенца родила — больную в телеге и повезли до Тобольска[536], три тысящи верст недель с тринатцеть волокли телегами, и водою, и санми половину пути[537].

Архиепископ в Тобольске к месту устроил меня[538]. Тут у церкви великия беды постигоша меня: в полтара годы пять слов государевых сказывали на меня[539], и един некто, архиепископля двора дьяк Иван Струна[540], тот и душею моею потряс[541]. Съехал архиепископ к Москве, а он без нево, дъявольским научением напал на меня: церкви моея дьяка Антония мучить напрасно захотел. Он же, Антон, утече у него и прибежа во церковь ко мне. Той же Струна Иван, собрався с людми, во ин день прииде ко мне в церковь, — а я вечерню пою, — и въскочил в церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время двери церковныя затворил и замкнул, и никово не пустил, — один он, Струна, в церкове вертится, что бес. И я, покиня вечерню, с Антоном посадил ево среди церкви на полу и за церковной мятеж постегал ево рменем нарочито-таки. А прочии, человек з дватцеть, вси побегоша, гоними Духом Святым. И покаяние от Струны приняв, паки отпустил ево к себе.

Сродницы же Струнины, попы и чернцы, весь возмутили град, да како меня погубят. И в полунощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня взять и в воду свести. И Божиим страхом отгнани Быша и побегоша вспять. Мучился я с месяц, от них бегаючи втай: иное — в церкве начюю, иное — к воеводе уйду[542], а иное — в тюрму просилъся, ино не пустят. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан именуем в чернцах: опосле на Москве у Павла-митрополита ризничим был, в соборной церкви з дьяконом Афонасьем меня стриг; тогда добр был, а ныне дьявол ево поглотил. Потом приехал архиепископ с Москвы и правильною виною ево[543], Струну, на чеп посадил за сие: некий человек з дочерью кровосмешение сотворил, а он, Струна, полтину възяв и, не наказав мужика, отпустил. И владыка ево сковать приказал и мое дело тут же помянул. Он же, Струна, ушел к воеводам в приказ и сказал «слово и дело государево» на меня. Воеводы отдали ево сыну бояръскому лутчему, Петру Бекетову[544], за пристав[545]. Увы, погибель на двор Петру пришла, еще же и душе моей горе тут есть! Подумав архиепископ со мною, по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в неделю православия в церкве большой. Той же Бекетов Петр, пришед в церковь, браня архиепископа и меня. И в той час ис церкви пошед, взбесилъся, ко двору своему идучи, и умре горькою смертию зле[546]. И мы со владыкою приказали тело ево среди улицы собакам бросить, да же гражданя оплачют согрешение его, а сами три дни прилежне стужали[547] Божеству, да же в день века отпустится ему. Жалея Струны, такову себе пагубу приял! И по трех днех владыка и мы сами честне тело его погребли. Полно тово пълачевнова дела говорить!