Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Посем Никон, друг наш, привез ис Соловков Филиппа-митрополита[508]. А прежде его приезду духовник Стефан, моля Бога и постеся седмицу з братьею, — и яс ними тут же, — о патриаръхе, да же даст Бог пастыря ко спасению душ наших; и с митрополитом Казанским Корнилием, написа челобитную за руками[509], подали царю и царице — о духовнике Стефане, чтобы ему быть в патриархах[510]. Он же не восхотел сам и указал на Никона-митрополита. Царь ево и послушал, и пишет к нему послание навстречю[511]: «Пресвященному митрополиту Никону Новгороцкому и Великолуцкому и всеа Русии радоватися», и прочая. Егда же приехал, с нами, яко лис: челом да здорово! Выдает, что быть ему в патриархах, и чтобы откуля помешка какова не учинилась. Много о тех кознях говорить! Егда поставили патриархом, так друзей не стал и в Крестовую пускать[512]! А се и яд отрыгнул: в пост Великой прислал память[513] х Казанъской[514], к Неронову Иванну. А мне отец духовной был, я у нево все и жил в церкве: егда куды отлучится, ино я ведаю церковь. И к месту, говорили, на дворец к Спасу, на Силино, покойника место[515], да Бог не изволил. А се и у меня радение[516] худо было, любо мне у Казанъские, тое держалися, чел народу книги. Много людей приходило.

В памети Никон пишет[517]. «Год и число. По преданию святых апостол и святых отец, не подобает во церкви метания[518] творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и трема персты бы есте крестились». Мы же задумалися, сошедшеся между собою: видим, яко зима хощет быти, сердце озябло и ноги задрожали. Неронов мне приказал церковь, а сам един скрылся в Чюдов — седмицу в полатке молился. И там ему от образа глас бысть[519] во время молитвы: «Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!» Он же мне, плачючи, сказали, таже коломенъскому епископу Павлу, егоже Никон напоследок огнем жжег в новогороцких пределех[520], потом — Данилу, костромскому протопопу, таже сказали и всей братье. Мы же з Данилом, написав ис книги выписки о сложении персти и о поклонех[521], и подали государю. Много писано было, он же, не веми где, скрыл их, мнит ми ся, Никону отдал.

После тово вскоре схватав Никон Даниила, в монастыре за Тверскими вороты, при царе остриг голову и, содрав однарятку, ругая, отвел в Чюдов в хлебню и, муча много, сослал в Астрахань[522]. Венец тернов на главу ему там возложил и, вземляной тюрме и уморили. После Данилова стрижения взяли другова — темниковскаго — Даниила ж, протопопа, и посадили в монастыре у Спаса на Новом[523], таже протопопа Неронова Иванна: в церкви скуфью сняли и посадили в Симанове монастыре, опосля сослали на Вологду, в Спасов Каменной монастырь, потом в Колской острог. А напоследок по многом страдании изнемог бедной — принял три перста, да так и умер[524]. Ох, горе! Всяки мняйся[525] стоя, да блюдется, да ся не падет[526]; люто время, по реченному Господем, аще возможно духу антихристову прельстити и избранныя[527]. Зело надобно крепко молитися Богу, да спасет и помилует нас, яко благ и человеколюбец.

Таже меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрельцами[528], человеки со мною с шестьдесят взяли: их в тюрьму отвели, а меня на патриархове дворе на чепь посадили ночью. Егда же розсветало в день неделный, посадили меня на телегу, и ростянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря, и тут на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ели, ни пили; во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Бысть же я в третий день приалъчен[529], сиречь есть захотел, и после вечерни ста предо мною, не вем — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил, и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать — зело прикусны, хороши! И рекл мне: «Полно, довлеет[530] ти ко укреплению!» Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Дивно только человек, а что же ангел? Ино нечему дивитца — везде ему не загорожено. На утро архимарит з братьею пришли и вывели меня, журят мне: «Что патриарху не покорисся?» А я от Писания ево браню да лаю. Сняли большую чеп, да малую наложили, отдали чернцу под начал, велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чеп торгают, и в глаза плюют. Бог их простит в сий век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукаваго. Сидел тут я четыре недели.