Том 3. Ангел Западного окна

начала века; являясь центральной темой той культуры, она ее притягивает и отторгает, восхищает и пугает. Отношение к ней носит ярко выраженный амбивалентный характер, который проявляется в органической несовместимости разных эротических начал. Один полюс представлен манящей, опасно-демонической, доступной, но бесплодной женщиной, другой — по-матерински нежной, скромной, но доступной и любвеобильной, а между ними — манящая и недоступная кокетка («Альрауне» Эверса, «Пляшущая глупышка» Гютерсло). Эта амбивалентность оставила на многих текстах свои страшные следы: отвратительные сексуальные сцены Кафки («Процесс» и «Замок»), преследующие героев сознанием вины; инцест у Леонгарда Франка («Брат и сестра») и Музиля («Человек без свойств»); однополые наклонности мужчин и женщин («Воспитанник Терлес» Музиля, «Призрак» Клабунда, «Пляшущая глупышка» Гютерсло, «Две подружки и их отравление» Дёблина и даже «Волшебная гора» Томаса Манна, где герой последовательно выявляет известную параллель между своей детской привязанностью к школьному приятелю и более поздней любовной связью с женщиной). Эти замечания ни в коей мере не экскурс: извращенная эротика как следствие все той же амбивалентности отметила и «Ангел» своими более чем очевидными для постфрейдистской эпохи знаками.

Эротические отношения могут быть манифестированы также моделью суверена и вассала, того, кто решает, и того, кто исполняет: партнеры равноценны лишь в ситуации безразличного соседства (союз Джона Ди и Элинор). В романе много эпизодов садомазохистической уступки (передачи) эротического партнера: Елизавета навязывает Джону Ди Элинор; Джон Ди уступает Яну Келли; Иоганна почти насильно отправляет Я к Асайе; Иоганна жертвуя собой, освобождает место Елизавете. Более или менее отчетливо прослеживается эротическая склонность — всегда однополая! — уступающего (-й) к восприемнику (-це) своего дара. Так, Элинор жалуется на юную Елизавету, что «часто во время игры принцесса с таким жаром бросается на нее, что оставляет на ее женских местах синяки и кровоподтеки». Восприемник замещает уступающего, занимает его место, наслаждается вместо него: уступка — эротическая идентификация уступающего с восприемником. В культе Исаис Понтийской, как о нем сообщает в своей «лекции» Асайя, «мисты, облаченные в женские одежды, приближались к богине женской, левой половиной своего тела»: акт сексуального обмена ролями между мужчиной и женщиной эквивалентен однополым отношениям.

При внимательном чтении романа вновь и вновь всплывает психоаналитический подтекст, исключительно сложный и многослойный. Рабби Лев говорит о ритуальном «обрезании», Теодор Гертнер «срезает сильный юный побег и прививает этот черенок одинокому кустику», подвязанному «к свежеоструганому колышку». К позорному столбу, к «пыточному древу», приковывают Бартлета Грина перед тем, как сжечь: огонь — стихия сексуального, а стало быть, входит в компетенцию Исаис. Опять же на вершине генеалогического древа, в его кроне, видит Джон Ди двуполого Бафомета. А во время посещения дома Асайи Я чувствует, «как ускользает... внутренняя опора... Вспыхнул объятый пламенем деревянный кол, вокруг которого обвилась тяжелая от спелых виноградных гроздий

лоза». На первый взгляд этот образ кажется каким-то странным, отвлеченным, даже случайным, но вспомним мифологию: кто непоколебимым колом торчит посреди вертограда, кто едва ли не самая заметная фигура в свите Диониса? Приап, кто же еще! Итак, «объятый пламенем кол» торчит в центре, в середине Я...

Выстраивается последовательный ряд фаллической символики, включающий в себя и копье — этот таинственный объект, за обладание которым идет ожесточенная борьба. Асайя в эротической ситуации, когда Я находится у нее в гостях, обещает: «Вы, любезный друг, еще сегодня узнаете на себе, что такое невидимое копье...» Наконечник копья — замешанный на крови! — делает своего обладателя достойным высшей королевской власти, но того же самого можно достичь и слиянием с королевой, «химической свадьбой». «Владелец сего копья... был заговорен от женского вампиризма». Асайя же хочет наконечник «изъять из мира и замкнуть», что воспринимается Я как пожизненное заключение «в бесплодной безнадежности», как «кастрация животворящей судьбы», как «аборт беременной будущим жизни», как «стерилизация плодоносных магических сил» — уже один только этот эротический вокабуляр говорит сам за себя. В другом месте речь идет о том, чтобы «набросить на глэдхиллский меч кольцо» — символика совершенно однозначная. Однако совокупность всех этих эротических ассоциаций однозначной трактовке не поддается: достаточно очевидным кажется лишь то, что граница между двумя враждующими мирами проходит где-то между запретной однополой любовью и внушающей страх кастрацией, между стерильной оргиастической эротикой порабощенного «мужского начала» и триумфально-плодоносной фаллической победой.