Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Таким образом, начало перевода — 1930 год, окончание — 1935 год, а как раз между этими датами совершился поворот в истории советской культуры в целом и переводческой культуры в частности. Установка на буквализм, на деформацию своей традиции ради усвояемой сменилась установкой на деформацию усвояемой традиции ради привычной — то, что стало потом называться «творческим переводом». В эти самые годы Чуковский пишет разгромные статьи о буквалистических переводах Шекспира у Кузмина и его ученицы Анны Радловой. Одна из этих статей начиналась так: «В книге… напечатан новый перевод „Короля Лира“, сделанный поэтом Кузминым. Этот перевод замечателен тем, что в нем искажение текста производится одиннадцатью различными способами. Первый способ — …»[111] и т. д. От этой статьи Кузмин и заболел. Его перевод «Дон Жуана» пал таким же образом — жертвой перемены вкуса, точнее, перемены общекультурных установок.

Летом 1935 года только что законченный и отредактированный «Дон Жуан» Кузмина был дан на отзыв Д. П. Мирскому. «Красный князь» Д. П. Мирский написал рецензию умную и аргументированную, но с совершенно лозунговой прямолинейностью (с. 113 сл.). Он перечисляет три черты байроновского стиля в «Дон Жуане»: естественность речи, сравнимая разве что с «Евгением Онегиным»; богатство и разнообразие словаря и интонаций, еще более широкое, чем в «Онегине»; богатые и неожиданные рифмы, как у Маяковского (все это правда). «В смысле выбора слова кажется иногда, что Кузмин следует принципам Хлебникова или Пастернака, стиль которых, будучи основан на нарочитом неразличении стилистических обертонов, противоположен той мотивированной игре стилистическими контрастами, на которой основан стиль „Дон Жуана“» — замечание очень тонкое! Говорилось, что перевод «Дон Жуана» может быть только подвигом, сравнимым с гнедичевской «Илиадой». Затем пафос нарастал: «Столь неудачный перевод, сделанный одним из крупнейших мастеров русского стиля явно по чужой указке, должен быть учтен как грозная сигнализация о коренной порочности переводческих принципов, принятых целой „школой“ редакторов и переводчиков, до недавнего времени имевшей решающее значение в издательстве. Объективно эти принципы приводят к вредительству и саботажу великого культурного дела критического освоения мировых классиков». А после этого следовал неожиданный вывод, напоминающий, что Мирский был коммунистом формации 1920‐х, а не 1930‐х годов: печатать такой перевод невозможно, отдавать его редактору-непоэту бессмысленно, поэтому его нужно… вернуть Кузмину, «чтобы он переделал его, руководствуясь исключительно собственной поэтической совестью… Что Кузмин может писать превосходные русские стихи, доказывать, как будто, не нужно» (курсив наш. — М. Г.). Мирский явно представлял себе, что злым гением перевода был В. М. Жирмунский, и по «чужой указке» «редактора-непоэта» угнетенный Кузмин и скатывался в порочный буквализм.

И Кузмин, и Жирмунский ответили на этот отзыв письмами в издательство в сентябре 1935 года. Кузмин (л. 119 сл.), выражая полное свое уважение к Мирскому, писал, что, во-первых, «я не имел в виду вместо „Дон Жуана“ дать нового „Евгения Онегина“, потому что „Дон Жуан“ не „Евгений Онегин“, а главное, я не Пушкин»; во-вторых, «кроме стиля, у Байрона есть и мысли, и фабула, и образы» (занятно, когда Кузмин вынужден напоминать об этом Д. П. Мирскому. — М. Г.); в-третьих, что именно «поэтическая совесть» не позволяла ему работать над Байроном с такой же вольностью, как над собственными стихами; в-четвертых, «смотреть на свою работу как на „подвиг“ я никак не могу, от такой постной установки у меня сразу же пропадает всякий интерес к работе, и она покажется мне постным и подневольным трудом» — не говоря уже о том, что установка на подвиг вовсе не гарантирует совершения подвига. Далее: «Когда весной 1930 года я взялся за перевод „Дон Жуана“, издательству хотелось иметь более точный, более острый и свежий перевод, чем гладкий пересказ Козлова… Я считал, да и теперь считаю заказ „Academia“ выполненным так, как он был заказан. Что ко времени приема требования заказчика изменились, я, право, не виноват». Переделать все места, которые ему укажут, он готов; а кончает он так: «Все-таки я был бы рад узнать новые требования, предъявляемые к переводам, кроме того, что перевод должен быть „подвигом“».

В. М. Жирмунский со своей стороны напоминал (л. 61), что он не только не толкал Кузмина к буквализму, но еще годом раньше предупреждал обо всем, о чем теперь пишет Мирский. «Заказывая перевод большому поэту, издательство недостаточно посчиталось с его художественной индивидуальностью и в этом смысле с самого начала допустило ошибку». Он, Жирмунский, исправить эту ошибку своим редактированием не берется: пусть передают редакторство какому-нибудь поэту.