Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Природа, почему дала ты форму львам?
Помимо льва, кто съел бы дорогую,
Что есть, нет! нет: была прекраснейшей из дам,
Чьи ласки, ловкость, лик, любовь — лелеял вскую? <…>
Вот я — убит
Душа — летит
К небесному шатру
Язык — погас
Луна — отнялась. <…>
Ну, мру, мру, мру, мру, мру[116]

.

Подписано: «В. Шекспир», и это правда Шекспир, безукоризненно переведенный («Now, die, die, die, die, die»), — только не отмечено, что цитата взята из пародической сцены — из вставного представления о Пираме и Фисбе в «Сне в летнюю ночь». Знающий оценит, а незнающий пусть пугается — такова обычная логика Аксенова.

Что же предлагает Аксенов «знающему оценить» в своем ошарашивающем переводе из «Пана Тадеуша»? Именно меру буквализма. Известно, что эпоха символизма круто повернула тенденции русской переводной культуры. Переводчики второй половины XIX века культивировали вольный перевод, переводчики брюсовской школы стали культивировать точный, и эта тенденция господствовала до середины 1930‐х годов, когда началась реакция, не выдохшаяся по сей день. Аксенову буквалистская тенденция тоже была близка; но экспериментаторское любопытство не могло не побудить его нарочно довести эту тенденцию до геркулесовых столпов и посмотреть, что получится. Получился аксеновский «Пан Тадеуш».

Не нужно думать, что эта пословица — лабораторный уникум. Переводы такого типа — преимущественно с родственных языков — не раз возникают на путях культурных миграций. Так в XIV веке стихи становящейся польской поэзии часто представляли собой такое же пословесное переложение стихов более развитой чешской поэзии. Так на первых шагах итальянской поэзии живым явлением были так называемые «франко-итальянские» поэмы, о которых Б. И. Ярхо писал, приводя вдобавок еще одну любопытную параллель: «Этот товар импортировался из Франции странствующими певцами, которые даже не трудились переводить, а, пользуясь родством языков, просто несколько приспособляли французские слова к итальянскому произношению». «Русский читатель может себе приблизительно представить, какого рода этот язык, если прочитает какой-нибудь польский текст XVI–XVII веков, переделанный для пользования русских, например следующее место из „Хронографа“: „Тогды древо солнечное индейским языком отповедало: ты звитежца света и пан естес, але царства оцовскаго пожадных часех не узриш“»[117]. Это уже напоминает легендарный завет доктора Кульбина, соперника Аксенова по футуризму: «никогда не переводите иностранных стихов, лучше переписывайте их русскими буквами!» Можно сомневаться, что Аксенов знал старопольскую или франко-итальянскую поэзию, но по крайней мере один аналог им он заведомо знал. Именно так Гердер в своих «Голосах народов» переводил английские баллады, а Шлегель и Тик — Шекспира: родственность немецкого и английского языков позволяла им достичь такой точности, что порой и впрямь кажется, что это тот же текст, только в другом произношении.

Но в переводе из «Пана Тадеуша» бросается в глаза еще одна особенность. Он вопиющим образом не передает размера подлинника. Эпос Мицкевича написан, как известно, традиционным польским изосиллабическим 13-сложником с цезурой после 7‐го слога; два полустишия, 7+6 слогов, окончания обоих полустиший женские. У Аксенова — ничего подобного.

В трех отрывках его перевода всего 111 стихов. Длина их колеблется от 11 до 18 слогов; количество 11-, 12- и т. д. сложных стихов — 3, 26, 33, 17, 14, 9, 8, 1. Максимум (33) приходится действительно на 13-сложную длину, но максимум этот составляет всего 30 % от общего количества — меньше трети.

Делить стихи Аксенова на полустишия можно лишь условно, по наиболее синтаксически сильному из серединных словоразделов; о цезуре в собственном смысле слова в них не может быть и речи. По получившемуся у нас делению можно сказать: объем первого полустишия колеблется от 5 до 10 слогов (число 5-, 6- и т. д. — сложий — 6, 23, 44, 24, 13, 1; максимум на 7-сложной длине — 40 %), объем второго полустишия колеблется от 4 до 10 слогов (число 4-, 5- и т. д. — сложий — 2, 15, 51, 19, 15, 7, 2; и максимум на 6-сложной длине — 46 %). Таким образом, тенденция к тому, чтобы первое полустишие было длиннее второго, сохраняется: противоречащих ей строк не больше 15 %. Наиболее частые сочетания полустиший — 7+6 (19 строк, т. е. всего лишь 17 %), 6+6 (14 строк), 7+5 (10 строк), остальные 22 сочетания представлены меньше чем десятком строк каждое. Если сравнить теоретическую вероятность появления таких сочетаний с реальной их частотой, то получится: несколько чаще вероятности встречаются сочетания, дающие длину стиха в 12 и 13 слогов (в вероятностной модели они в сумме составляют 43 %, в действительности — 53 %), несколько реже — остальные.