Томъ седьмой. Духоборы въ Канаде. — Белая Арапія. — Искатели

Хоры проходили и проходили безъ конца. Однако черезъ два три часа, несмотря на стройность духоборскаго пѣнія, я сталъ тяготиться этимъ непрерывнымъ концертомъ. Мало-по-малу я почувствовалъ себя какъ будто въ дачномъ театрѣ на любительскомъ спектаклѣ, гдѣ вдобавокъ нѣтъ ни антрактовъ, ни даже двери, чтобы спастись на улицу.

Духоборы однако были другого мнѣнія. «Вотъ видишь, — сказалъ старикъ, сидѣвшій со мною рядомъ. — Англики въ своихъ молебенныхъ домахъ позаводили органы, а намъ это не надобитъ. У насъ есть тимпаны новы и гусли нерукотворенны…»

Неожиданно на дальнемъ концѣ улицы показались три одноколки и стали неторопливо подвигаться по направленію къ намъ. Онѣ были запряжены тощими и малорослыми лошадьми, кое-какъ опутанными рваною веревочною сбруей. Мелкіе короба одноколокъ были наполнены женщинами и дѣтьми, грязными, темнолицыми, въ растерзанной одеждѣ и съ грубыми украшеніями, несимметрично подобранными изъ пестрыхъ бусъ и блестокъ. Волосы ихъ темнѣли такою густою матовою чернотой, какая никогда не встрѣчается у европейскихъ народовъ. Впереди первой одноколки шелъ человѣкъ въ рваномъ черномъ сюртукѣ и замшевыхъ мокасинахъ. На головѣ его былъ нахлобученъ цилиндръ съ пробитымъ донышкомъ. Лицо его было все въ морщинахъ и складкахъ, и тѣло у него было такое тощее и тщедушное, какъ-будто за всю свою жизнь онъ ни разу не наѣдался до-сыта.

Во всей этой процессіи было что-то жалкое, неряшливое, бродяжеское, хуже самыхъ нищихъ цыганъ, вѣчно кочующихъ между деревенскими ярмарками.

— Куды поднялся, другъ? — крикнулъ старикъ, сидѣвшій со мною рядомъ.

Но человѣкъ въ цилиндрѣ только замоталъ головой. Я повторилъ вопросъ по-англійски, но съ такимъ же неуспѣхомъ.

— Экія лошадки задумчивыя! — сказалъ мой сосѣдъ съ сожалѣніемъ въ голосѣ. — На дворѣ лѣто, а у нихъ кости хуже зимняго торчатъ. — Неймется этимъ индѣямъ, — прибавилъ онъ: — то жили у форта Пелли, а теперь опять, незнамо куды, поднялись. Ровно овражки кочевые, такъ и шастаютъ по степи… Господи, прости мой грѣхъ, — продолжалъ онъ, — зачѣмъ Ты создалъ этихъ людей? Хуже орды, хуже горскихъ татаръ…

Въ голосѣ его звучало презрѣніе, свойственное осѣдлому земледѣльцу предъ нищимъ и бродячимъ инородцемъ. Со своей точки зрѣнія онъ былъ совершенно правъ. Какія бы стѣсненія и узы ни налагала культура, жизнь этихъ первобытныхъ дѣтей природы была въ сравненіи съ нею черезчуръ неприглядна и недостойна человѣка.

Третья одноколка поравнялась съ нами, но вдругъ наклонилась на-бокъ. Большое жидкое колесо съѣхало съ оси и легло на землю плашмя, черномазые ребятишки запрыгали и посыпались изъ короба, какъ горохъ изъ рѣшета.

Произошло нѣкоторое смятеніе. Духоборы встали съ мѣста и обступили поврежденную одноколку. Молодой индѣецъ, который велъ лошадь въ поводу, тоже подошелъ и презрительно толкнулъ свою телѣжку носкомъ ноги. Можно было только удивляться, какъ она вся не разсыпалась до сихъ поръ въ прахъ. Она была сколочена изъ товарныхъ ящиковъ, и коробъ былъ привязанъ къ оси грубою волосяною веревкой.

— Теперь что будешь дѣлать, другъ? — спрашивалъ мой сосѣдъ опять-таки по-русски.

Индѣецъ повернулъ голову на окликъ, немного помолчалъ, какъ бы обдумывая вопросъ, потомъ поставилъ указательный палецъ правой руки на ладонь лѣвой и принялся быстро вертѣть его на мѣстѣ. Въ заключеніе онъ распахнулъ свой кожаный кафтанъ, вытащилъ грязную рубашку изъ-за пояса штановъ и показалъ кусокъ тонкаго ремня, зачѣмъ-то повязанный у него вокругъ нагого тѣла.

— Буравчикъ и ремешокъ, — перевелъ мой сосѣдъ этотъ языкъ наглядныхъ жестовъ. — Да куды тебѣ? Что ты съ ней подѣлаешь? — онъ тоже потолкалъ ногой телѣжку. — Айда лучше къ намъ въ мастерскую, тамъ починять тебѣ, какъ слѣдуетъ.

Духоборы подняли телѣжку и наполовину понесли ее вмѣстѣ съ лошадью къ своей общественной мастерской. Они, видимо, обрадовались, найдя себѣ занятіе среди воскреснаго досуга. Орава индѣйцевъ, взрослыхъ и маленькихъ, послѣдовала сзади.

— А ты, проѣзжій, какъ тебя?.. — сказала пожилая женщина, незамѣтно очутившаяся рядомъ со мною. — Пойдемъ, слышь, за мной. Я тебѣ слово скажу.

Два духоборскихъ старика, слышавшихъ это обращеніе, посмотрѣли на меня нѣсколько безпокойнымъ, даже просительнымъ взглядомъ, но не сказали ничего. Женщина вывела меня изъ села и повела по узкой дорожкѣ вверхъ на лѣсистый холмъ, господствовавшій надъ огородами.

— Ну, сядемъ здѣсь, — сказала она, выбирая мѣстечко у плетня. — Можетъ, эти вороны не придутъ за нами… Знаешь, небось, съ кѣмъ говоришь? — прибавила она, взглядывая мнѣ въ лицо своими пронзительными черными глазами.

Я, дѣйствительно, догадывался, кто могла быть моя новая и таинственная спутница. Еще въ ближайшемъ селѣ и вчера въ Ефремовкѣ жители предупреждали меня какимъ-то извиняющимся тономъ: «Есть тутъ у насъ старуха Матрена Красикова, умомъ повихнулась. Не слушай ты ее: она тебѣ нивѣсть что наскажетъ. Что съ ней сдѣлалось, — прибавляли они, — понять не можемъ. — Славная такая была, доброумная, чистолюбивая женщина».

Чистолюбіе въ данномъ случаѣ означало любовь къ чистотѣ.