Том восьмой. На родинѣ

Къ вечеру боль стала снова подниматься вверхъ. Она восходила такъ туго, какъ будто протискивалась въ какую-то узкую щель. Теперь Николаю Петровичу казалось, что она какъ будто сбилась съ пути и свернула вправо. Мало-по-малу она поднялась такъ высоко, что стала давить Николаю Петровичу грудь, и отраженныя струи ея проникли сквозь его туловище, подъ правую лопатку, какъ новые иксъ-лучи, и даже доходили до шеи? Теперь Николай Петровичъ чувствовалъ, что въ его правомъ боку лежитъ что-то большое, тяжелое, какъ будто кто-то сунулъ туда кусокъ желѣза… Ему казалось, что это желѣзо притиснуло его къ постели и отняло у него силу и возможность пошевелиться. Иногда ему казалось, что онъ ощущаетъ даже его форму. Оно было круглое, слегка зубчатое по краямъ, какъ розетка. Внезапно оно приходило въ движеніе и принималось тяжело колыхаться изъ стороны въ сторону, какъ будто желѣзо превратилось въ пузырь съ ртутью. Тогда ему казалось, что въ его груди два сердца по обѣимъ сторонамъ и что новое бьется болѣе сильно и неровно. Тогда отъ этого страннаго болевого узла отдѣлялась какая-то острая искра и сдвигалась въ сторону съ рѣжущей и царапающей силой. Ему казалось, что поперекъ его тѣла въ узкомъ проходѣ протискивается растопыренная стальная щетина. Каждое движеніе ея отдавалось сотрясеніемъ всего его существа. Это была уже не болѣзнь, а инквизиціонная пытка, какъ будто палачи снабдили движеніемъ какой-то адскій инструментъ и умудрились ввести его въ утробу Николая Петровича, чтобы онъ исполнялъ тамъ самъ собою свое мучительное дѣло.

Прошло десять минутъ, полчаса; стальная щетина ворочалась въ проходѣ и грызла внутренности Николая Петровича. Ему казалось, что онъ вѣчно будетъ мучиться на этой пыткѣ и что ей не будетъ конца.

Потомъ внезапно онъ испыталъ такое чувство, какъ будто онъ держалъ въ рукѣ горящую спичку и уронилъ ее въ воду. Боль вспыхнула въ послѣдній разъ и исчезла безъ слѣда. Ему показалось даже, будто маленькая свѣтлая капля упала въ глубину, въ какую-то невѣдомую полость его груди и исчезла, растаявъ въ его крови.

Послѣ того наступило истощеніе силъ и отдыхъ, похожій на столбнякъ.

Все это время докторъ Зоненштраль не отходилъ отъ постели больного, но онъ не хотѣлъ прописывать лѣкарствъ и упрямо ждалъ развязки. Лицо его имѣло скромно-торжествующее выраженіе.

— Я говорилъ, что это печень! — повторялъ онъ значительнымъ тономъ. — Боль живота отраженная, настоящій болевой центръ въ сторонѣ отъ желудка, въ правомъ боку, гдѣ печень!..

— Это не опасно? — невольно спросила Елена Алексѣевна, даже въ присутствіи больного.

Сіяющее лицо доктора одновременно и раздражало ее и давало надежду, что дѣла приняли оборотъ къ лучшему.

— Ничуть! — сказалъ докторъ снисходительно.

Онъ былъ такъ доволенъ вѣрностью своего діагноза, что готовъ былъ хвалить эту чудесную болѣзнь, которая развивалась такъ просто и ясно, но которую не могли понять другіе врачи, пріѣзжавшіе къ паціентамъ на собственныхъ лошадяхъ. Однако, самъ про себя докторъ Зоненштраль подумалъ, что опасность болѣзни печени очень разнообразна и что если легкіе случаи оканчиваются благополучно, то болѣе тяжелые примѣры часто приходятъ къ роковой развязкѣ, но это различіе казалось ему маловажнымъ и даже мелочнымъ.

* * *

Самое важное открытіе относительно болѣзни Николая Петровича сдѣлалъ однако не врачъ, а маленькій Володька. Это былъ мальчикъ лѣтъ трехъ, съ большой бѣлобрысой головой и нетвердый на ножкахъ. Въ разговорѣ онъ тоже былъ еще не очень твердъ и говорилъ одними существительными, замѣняя глаголы нагляднымъ изображеніемъ дѣйствій. Съ Николаемъ Петровичемъ они жили дружно и часто разсказывали другъ другу сказки. Первоисточникомъ служили разсказы Николая Петровича, но Володька немедленно передѣлывалъ ихъ на свой ладъ и не уставалъ повторять свою версію десять разъ подъ рядъ, хотя своеобразная система наглядной рѣчи доставляла ему много хлопотъ. Для того, чтобы сказать: «Мышка пробѣжала, хвостикомъ махнула», — онъ долженъ былъ спуститься съ колѣнъ Николая Петровича, гдѣ онъ обыкновенно возсѣдалъ въ это время, потомъ пуститься вприпрыжку по комнатѣ, и, наконецъ, изобразить мышиный хвостъ изъ собственной руки и наглядно представить его движеніе. Кромѣ того, всѣмъ членамъ своего семейнаго кружка Володька надавалъ прозвищъ, отчасти заимствованныхъ изъ его сказочнаго репертуара. Отца онъ называлъ Папка-Лапка, мать — Мамка-Гамка и даже старую бабушку, которая жила въ Петербургѣ и иногда пріѣзжала посмотрѣть на внука, онъ сразу назвалъ Баба-Жаба.

Дружба Николая Петровича съ Володькой была бурнаго свойства и сопровождалась жестокими ссорами. Начиналъ большей частью Володька, ибо онъ не любилъ, если Николай Петровичъ предпочиталъ свои книги сказкамъ въ лицахъ и не обращалъ должнаго вниманія на Володькины дѣйствія. Тогда Володька переставалъ изображать глаголы и съ надутымъ видомъ отходилъ въ сторону.

— Безстыдный! — говорилъ онъ отцу. — Ты — Папка-Лапка, ты — ну-ну-ну! — И онъ сурово кивалъ указательнымъ пальцемъ, грозя Николаю Петровичу.