Том восьмой. На родинѣ

Болѣзнь отца удивила и въ первые дни даже испугала его. По крайней мѣрѣ онъ просидѣлъ тихонько въ углу цѣлый день и часто принимался плакать. Потомъ онъ понемногу осмѣлился и сталъ подходить къ кровати, жадными глазами разсматривая отца. Особенно удивляли его стоны Николая Петровича. За три года своей жизни онъ уже привыкъ, чтобы большіе усовѣщевали его каждый разъ, когда онъ принимался плакать или стонать, но тутъ одинъ изъ большихъ и вдобавокъ его собственный отецъ испускалъ именно такіе предосудительные звуки. Володька былъ пораженъ несправедливостью такого различія отношеній и въ концѣ концовъ далъ ему выраженіе по своему.

— Безстыдный! — повторилъ онъ свое любимое слово. — Папка-Лапка, постелькѣ. У-у, у-у!.. — Дальше слѣдовало наглядное изображеніе стоновъ Николая Петровича вокальными средствами Володьки.

Николаю Петровичу было въ то время не до Володьки. Мать пробовала удалять его изъ спальни, но мальчикъ не хотѣлъ поступаться свободой своихъ наблюденій. Онъ даже принесъ съ собой свой завтракъ и все присматривался къ отцу, который былъ такъ лѣнивъ, что не хотѣлъ подняться съ постели и все лежалъ и лежалъ на спинѣ.

Внезапно онъ сказалъ вслухъ: «Папка желтенькій, глазки желтеньки».

Отъ его зоркихъ маленькихъ глазъ не ускользнуло измѣненіе, которое было такъ слабо, что даже докторъ, ревностно искавшій доказательствъ своей теоріи печени, еще не успѣлъ уловить этотъ столь крупный козырь въ свою пользу.

Дѣйствительно, кожа больного постепенно стала принимать странный палевый оттѣнокъ, какъ будто невидимая рука втирала въ нее оливковое масло, ногти его просинѣли, и бѣлки глазъ подернулись неуловимымъ желтымъ налетомъ.

Болѣзнь принимала свои мѣры и хотѣла выкрасить Николая Петровича по своему вкусу. Быть можетъ, она хотѣла прикрыть слѣды опустошенія, произведеннаго на его лицѣ этими немногими днями.

Это была желчь, больная желчь русскаго обывателя, разбухшая въ своемъ мѣшкѣ, какъ въ желтой чернильницѣ, и по своему протестовавшая противъ окружающей жизни. Уже двадцать лѣтъ жизнь Николая Петровича проходила подъ сурдинку, окруженная суровой цензурой, и желчныя брызги застревали на его перѣ и не могли сойти съ языка. За эти двадцать лѣтъ у него накопилось слишкомъ много желчи, и теперь она бунтовала и грозила сдѣлать кляксъ.

Володька, однако, не хотѣлъ оставить отца въ покоѣ. Онъ подошелъ къ постели и взялъ больного за руку.

— Папка желтенькій, — сказалъ онъ убѣдительнымъ тономъ. — Иди уже!

По его логикѣ выходило, что такъ какъ цвѣтъ кожи Николая Петровича измѣнился, то ему уже слѣдовало встать съ постели.

Николай Петровичъ повернулъ голову къ Володькѣ и слабо улыбнулся. Онъ сдѣлалъ движеніе рукой, какъ бы для того, чтобы сжать маленькую ручку, но пальцы его безсильно разжались. Онъ не чувствовалъ теперь никакой боли, но вмѣстѣ съ тѣмъ не чувствовалъ и своего тѣла и съ нѣкоторымъ удивленіемъ припоминалъ, какъ эти самые члены полчаса тому назадъ, сотрясаемые электричествомъ боли, производили такія конвульсивныя движенія. Теперь онъ былъ такъ слабъ, что не могъ сдѣлать даже движенія рукой.

Это было какое-то особое, странное состояніе. Сознаніе его прояснилось и нѣсколько отдохнуло отъ усталости, но тѣло его онѣмѣло и протянулось на постели, какъ будто окоченѣлое.

Онъ сдѣлалъ новую попытку шевельнуть рукой, но рука его была какъ деревянная. Даже для того, чтобы повернуть голову, ему нужно было собираться съ силами по крайней мѣрѣ минуту, и, наконецъ, она повернулась медленно, какъ голова заведеннаго автомата.

Сознаніе его было ясно. «Это не опасно?» всплылъ въ его умѣ вопросъ, заданный недавно доктору его женой, и немедленно зловѣщая увѣренность явилась и дала отвѣтъ. У него не было больше тѣла. Внутренніе органы, опустошенные болѣзнью, не заключали больше никакой живой силы, и эти окоченѣлые члены такъ же мало годились для жизни, какъ вялыя крылья мертваго жука, лежащаго на осеннемъ полѣ у ногъ пожелтѣвшей былинки. Николай Петровичъ продолжалъ чувствовать удивленіе. Недѣлю тому назадъ онъ былъ здоровъ и жилъ, какъ всѣ люди. Внезапно жестокая боль подхватила его, какъ свою добычу, и потащила вверхъ по какому-то мучительному подъему, какъ волкъ, который уноситъ въ горы овцу.

Онъ почти не помнилъ, какъ прошли эти шесть дней. Его не было, а былъ страдающій лоскутъ мяса, раздираемый по частямъ острыми зубами болѣзни. Такъ поднялся онъ до апогея, до узкой и колючей вершины, куда затаскиваетъ она своихъ плѣнниковъ одного за другимъ.

Онъ очнулся уже на другой сторонѣ горы. Надъ нимъ произвели почти безъ его вѣдома какую-то мучительную операцію, и въ результатѣ ея онъ спускался теперь по гладкому сѣрому откосу. Теперь мучительство исчезло, ибо самое трудное было сдѣлано, и все существо его скользило внизъ спокойно и равномѣрно, готовое дойти до своей новой цѣли и тамъ окончательно раздѣлиться пополамъ, на груду безжизненнаго праха и на нѣчто тонкое и пламенное, какъ дыханіе огня, которое должно было вспыхнуть и погаснуть въ послѣдній разъ передъ концомъ.

Володька продолжалъ теребить его за пальцы.