Том восьмой. На родинѣ

Николай Петровичъ любилъ природу теплымъ, наивнымъ, немного меланхолическимъ чувствомъ, которое русская равнина навѣваетъ своимъ дѣтямъ еще съ тѣхъ поръ, какъ первый пастухъ заигралъ на камышевой «сопѣлкѣ» свою первую пѣсенку. Въ этомъ мечтателѣ жила часть души безхитростнаго скифа, и даже въ теченіе географическаго періода своей жизни, посѣщая разныя мурьи и лѣсные углы, отведенные обстоятельствами на пропитаніе Макаровыхъ телятъ, онъ весь отдавался наитію этой огромной и унылой ширины. Теперь это чувство стало ярче и яснѣе.

Николай Петровичъ сталъ думать, какъ широкъ и просторенъ міръ, какими яркими красками раскрашены его малѣйшія подробности и какимъ полнымъ ключемъ бьетъ вѣчная жизнь въ его каждомъ углу, и въ обмирающей душѣ больного человѣка шевельнулась стихійная радость. Онъ ощутилъ себя элементомъ всеобщаго запаса силы и матеріи и почувствовалъ, что не можетъ исчезнуть совсѣмъ, и ему на минуту показалось, что частица его существа уже плыветъ съ легкимъ облакомъ въ весеннихъ небесахъ или носится съ неугомоннымъ вѣтромъ надъ открытой равниной.

Не дожилъ!

Новая волна меланхоліи пробѣжала въ душѣ Николая Петровича. Мысль его отъ природы перешла къ людямъ, къ тому огромному народу, къ которому онъ принадлежалъ и отъ котораго постоянно питался тѣлесно и духовно, какъ отъ огромной питательной среды. И какъ только онъ подумалъ объ этомъ, его душѣ снова стало тепло, и въ глазахъ мелькнулъ внезапный бодрый лучъ, какъ будто въ комнату вошелъ кто то большой и сильный, какой-то новый другъ, самое присутствіе котораго составляло ободреніе и лѣкарство, ибо Николай Петровичъ любилъ свой большой народъ такой же большой любовью, необъятной, какъ эта русская стихія.

Николай Петровичъ не любилъ квасного патріотизма, чуждался истерическихъ выкриковъ и съ отвращеніемъ относился къ хвастливому самообожанію, которое восхваляетъ охотнѣе всего самыя нечистыя примѣси и уродства, унаслѣдованныя отъ исторіи. Но въ глубинѣ своей души онъ былъ непоколебимо убѣжденъ, что русскій народъ самый великій, способный и благородный народъ въ мірѣ, и что будущее, которое предстоитъ ему, до такой степени лучезарно, что оно озаритъ цѣлую эпоху жизни человѣчества и окраситъ ее своимъ радужнымъ блескомъ. Это была религія страстная и самоотверженная, и никакія недоразумѣнія и разочарованія не могли потемнить хотя бы малѣйшую частицу идеала, который постоянно носился въ умѣ Николая Петровича. Наталкиваясь чуть не ежеминутно на плотную преграду средостѣнія, которое раздѣляетъ русскую жизнь непроницаемыми переборками, какъ въ огромномъ трюмѣ океаническаго корабля, онъ всегда считалъ его за нѣчто внѣшнее, чуждое самому духу народа, и говорилъ себѣ, что стоитъ устранить его, чтобы соки новой жизни тотчасъ же распространились по всему организму. Онъ былъ готовъ на всякія самопожертвованія и истязанія, если бы они могли пойти на пользу этой великой цѣли. И не хуже Муція Сцеволы этотъ невзрачный, сѣрый человѣкъ могъ бы положить на огонь свою правую руку для того, чтобы отстранить отъ своего новаго Рима насиліе новаго Порсены.

Указанія дѣйствительности были безсильны предъ этой настойчивой вѣрой.

Когда ему указывали на низкій уровень грамотности, онъ не задумывался ни на минуту.

— Мы наверстаемъ, — говорилъ онъ съ увѣреннымъ видомъ. — Дайте срокъ!

Когда ему говорили о голодѣ, пьянствѣ, объ обнищаніи окраинъ и оскудѣніи центра, онъ возражалъ: — Не о хлѣбѣ единомъ будетъ сытъ человѣкъ! Дайте намъ прежде духовную пищу!

— Дайте намъ свѣту! — говорилъ онъ упрямо. — Все это исчезнетъ, какъ дурное сновидѣніе!