Том восьмой. На родинѣ

Эта вѣра не нуждалась въ теоріи и не питалась ею. Не то чтобы Николай Петровичъ былъ чуждъ теоретическихъ построеній. Напротивъ, въ этомъ отношеніи онъ шелъ вмѣстѣ съ вѣкомъ. Въ свое время онъ ломалъ на журфиксахъ полемическія копья въ защиту теоріи рынковъ, которая имѣетъ произвести реорганизацію сама собой, въ родѣ соціологическаго perpetuum mobile, потомъ съ такимъ же увлеченіемъ заявлялъ себя адептомъ фабричнаго котла, въ которомъ должна увариться жестокая русская дѣйствительность до самой культурной мягкости. Онъ съ интересомъ обсуждалъ теорію прибавочной стоимости и съ ортодоксальной и съ еретической точки зрѣнія, разсуждалъ о частичныхъ и полныхъ эволюціяхъ, о компромиссахъ и строгости принциповъ. Рядомъ съ этимъ теоретическимъ разнообразіемъ практическая философія Николая Петровича была всегда тождественна и равна самой себѣ. На почвѣ теоріи рынковъ или фабричнаго котла, съ ортодоксальной или парадоксальной точки зрѣнія, онъ всегда приходилъ къ одной и той же необходимости разрушенія Карѳагена. Въ этомъ отношеніи онъ былъ необыкновенно оптимистиченъ. Онъ подбиралъ самые ничтожные факты и, складывая ихъ вмѣстѣ, объяснялъ ихъ по-своему на основаніи новѣйшей теоріи и приходилъ къ самому утѣшительному и обнадеживающему результату. Корень этого оптимизма укрѣпился въ самомъ сердцѣ Николая Петровича. Тѣло его изнашивалось и старилось, но душа оставалась вѣчно юной, и онъ ощущалъ въ ней стихійную связь съ народомъ и ощущалъ, что и народъ его такой же молодой, свѣжій и вѣрующій народъ.

Въ частной жизни Николай Петровичъ былъ неудачникомъ, но, соединяя себя съ Россіей, онъ чувствовалъ за собой увѣренность и силу и думалъ, что оба они могутъ на многое дерзнуть, и если бы шлюзы, наконецъ, открылись, — совершить въ короткое время блестящія и неслыханныя вещи. И, быть можетъ, въ концѣ концовъ, онъ былъ не совсѣмъ не правъ…

Николай Петровичъ перевелъ глаза въ сторону и увидалъ своего сына, и мысли его приняли другое направленіе, болѣе спокойное и полное заботливой и умиленной нѣжности.

«Я не доживу! — думалъ онъ, — но онъ доживетъ, этотъ маленькій мальчикъ, тысячи тысячъ, сотни милліоновъ мальчиковъ, все молодое поколѣніе, — они будутъ жить лучше и свободнѣе насъ». Сердце его вспыхнуло. Ему казалось, что въ эту минуту онъ видитъ всѣ неисчислимыя массы русыхъ, бѣлокурыхъ и черныхъ головокъ, и онъ любилъ ихъ такой же внимательной и теплой любовью, какъ и своего родного сына.

Молодое поколѣніе — вотъ истинная надежда и сила, въ немъ лучшій залогъ движенія впередъ. Николай Петровичъ подумалъ, что послѣ этого поколѣнія будетъ другое, потомъ третье, и эта безконечная цѣпь, которая еще недавно пугала его своими перевитыми кольцами, представилась ему теперь, какъ гирлянда человѣческихъ цвѣтовъ, восходящая отъ инертнаго прошлаго къ яркому и безсмертному будущему. Онъ всходилъ по ея цвѣточнымъ звеньямъ, но она убѣгала вверхъ, удлинялась, раздѣлялась на вѣтви и перепутывалась, какъ огромная сѣть, и вмѣстѣ съ нею онъ почувствовалъ себя такимъ же безсмертнымъ и вѣчно идущимъ впередъ.

Мысль его уходила вдаль и мало-по-малу перешла отъ его родного народа ко всему земному человѣчеству. Переходъ этотъ совершился незамѣтно, почти невольно. Умственный кругозоръ его какъ будто еще расширился, обогнулъ горизонтъ и заключилъ въ своемъ изгибѣ всю землю. Упругая сѣть человѣческихъ поколѣній разрослась, какъ цвѣточный коверъ, и играла все болѣе нѣжными и плѣнительными цвѣтами. Земля казалась ему одной огромной страной, а люди однимъ великимъ народомъ. Онъ думалъ о томъ, что человѣчество вѣчно работаетъ, добивается успѣха, и чреда народовъ и эпохъ представилась ему, какъ вереница рабочихъ смѣнъ, которыя стараются изо всѣхъ силъ, чтобы прибавить свой взносъ въ общую сокровищницу. Въ сокровищницѣ были: знаніе, взаимное уваженіе, любовь.

«Безсмертное, безпокойное, неутомимое человѣчество, — думалъ Николай Петровичъ. — Весь міръ существуетъ только для тебя и въ тебѣ. Тобою были чреваты неизмѣнные законы, сдвигающіе въ сложныя сочетанія тяжелыя массы вещества, о тебѣ мечтали раскаленныя туманныя пятна, къ тебѣ стремились неуклюжія попытки творчества, первые выкидыши неумѣлой и безпомощной природы. Только ты одно имѣешь волю и хочешь владѣть и повелѣвать бездушнымъ и коснымъ міромъ. Ты создавало себѣ боговъ по своему образу и подобію, но ты единственное божество, существующее на землѣ».

Николай Петровичъ въ экстазѣ закрылъ глаза. Божество его было предъ нимъ, и онъ ощущалъ себя на порогѣ безсмертія, съ такимъ же полнымъ воспріятіемъ, какъ древній христіанинъ, мечтавшій о райскомъ блаженствѣ.

«Божественное, безсмертное человѣчество! — повторялъ онъ мысленно. — Оно поднимается съ этапа на этапъ, все выше на вершину горы, къ чистотѣ теплыхъ и безоблачныхъ небесъ. Каждая ступенька необходима». Николай Петровичъ чувствовалъ себя мелкимъ зерномъ гранита, вкрапленнымъ въ одну изъ широкихъ ступеней на подъемной дорогѣ человѣчества. — «Нужно было, чтобъ я былъ, — сказалъ онъ. — Нужно было, чтобъ я ушелъ и уступилъ мѣсто другимъ».