Том восьмой. На родинѣ

Нигдѣ не было видно никакихъ источниковъ освѣщенія, но все пространство было залито мягкимъ, слегка зеленымъ и пріятнымъ для глазъ свѣтомъ, какъ будто и дворцы и деревья свѣтились сами собой. По временамъ большія бѣлыя птицы вылетали имъ навстрѣчу и проносились впередъ, какъ комья бѣлаго пуха, увлекаемые вѣтромъ, и изъ глубины сада звучала легкая и сладкая мелодія, похожая на журчаніе ручья, который пробирается по камнямъ и слабо звенитъ и тоже дремлетъ въ этой мягкой, разнѣживающей полутьмѣ. Одинъ разъ мимо нихъ пронеслась людская чета, и Николай Петровичъ успѣлъ замѣтить, что они были обвиты такой же тонкой дымкой.

Одно лицо осталось въ тѣни, другое было женственно и прекрасно, какъ у его собственнаго спутника.

«Кто это?» — хотѣлъ спросить Николай Петровичъ, но призраки уже пролетѣли мимо, и только ихъ дымчатый покровъ слегка развѣвался въ ночной дали.

— А гдѣ другіе люди? — спросилъ онъ тотчасъ. Эта одинокая чета напомнила ему, что онъ еще не видѣлъ самаго значительнаго и важнаго въ этомъ загадочномъ мірѣ, а именно его обитателей.

— Закрой глаза! — сказалъ призракъ.

Глаза Николая Петровича закрылись сами собой, повинуясь приказанію. Секунду или двѣ онъ летѣлъ вслѣдъ за своимъ спутникомъ, окруженный темнотой и довѣрчиво отдаваясь увлекавшему его движенію.

Потомъ на фонѣ черной пелены, какъ будто на экранѣ волшебнаго фонаря, вдругъ проступила поразительная картина, какъ бредъ непостижимаго экстаза.

Вихрь человѣческихъ существъ, безчисленныхъ, какъ пылинки влаги въ столбѣ вѣчно бьющаго водопада, проносился предъ умственнымъ взоромъ Николая Петровича. Они сплетались въ безконечный хороводъ и уносились въ глубь, сливаясь съ пролетѣвшими прежде и тотчасъ же замѣщаемыя новыми и новыми роями. Они были соединены попарно, и каждая чета неслась плечо въ плечо и была обвита общимъ полупрозрачнымъ покровомъ.

Въ лицахъ было неистощимое разнообразіе, но всѣ они были чарующе прекрасны, и эти пролетавшія мимо существа казались скорѣе сонмомъ геніевъ, чѣмъ вереницей обыкновенныхъ земныхъ людей.

Движеніе хоровода усложнялось. Онъ развивался на множество струй, которыя расплетались, сплетались и, переливаясь какъ волны причудливой рѣки, неудержимо уносились впередъ. Но въ самой сложности этихъ движеній плавное чувство гармоніи царило и трепетало, и Николаю Петровичу показалось, что эта гармонія отдѣляется и превращается въ мелодію, громогласную и стройную, полную неудержимой радости и побѣдоноснаго торжества.

Голова Николая Петровича закружилась. Ему показалось, что и онъ вовлеченъ въ водоворотъ и уже несется рядомъ со своимъ спутникомъ въ самомъ центрѣ живого вихря. Потомъ его существо какъ будто растаяло и слилось съ потокомъ. Потокъ мчался въ неудержимой пляскѣ, и движеніе его было пѣніемъ, ликующимъ и стройнымъ, какъ гимнъ торжествующей любви.

Движеніе потока становилось все быстрѣе. Онъ не летѣлъ, а падалъ въ пространствѣ съ быстротой кометы, привлекаемой солнцемъ сквозь междупланетную пустоту.

«Это невыносимо! — подумалъ Николай Петровичъ. — Нужно открыть глаза, иначе я задохнусь».

— Открой глаза! — тотчасъ же сказалъ призракъ, какъ будто снимая съ Николая Петровича обвивавшія его чары.

Николай Петровичъ открылъ глаза. Видѣніе исчезло. Онъ лежалъ въ своей постели. Ясный зимній день заглядывалъ въ окно своими блѣдными лучами.

Володька стоялъ у кровати и старался разбудить отца.

— Папка, открой глаза! — говорилъ онъ, тормоша его за руку.

— Тсс! — предостерегающе прошипѣла Елена Алексѣевна. — Не надо будить папу. Папа хочетъ спать!

Но мальчикъ не слушалъ и все порывался подойти къ постели.

— Не спи, не спи, папка! — повторялъ онъ, не обращая вниманія на предостереженія матери.

Его инстинктъ былъ болѣе безошибоченъ и говорилъ ему, что отецъ готовится погрузиться въ такой сонъ, отъ котораго больше не будетъ возврата.

Николай Петровичъ остановилъ глаза на мальчикѣ, но тотчасъ же закрылъ ихъ и снова погрузился въ забытье. Только въ душѣ его остался отблескъ солнечныхъ лучей, игравшій на стѣнѣ противъ его постели. Этотъ отблескъ расцвѣталъ и расширялся и наполнялъ все пространство вокругъ. Блескъ лучей оживалъ и одухотворялся, это былъ свѣтъ мысли, огонь любви, лучи человѣческой радости, побѣдоносной и объемлющей міръ, это была гармонія, безпокойная и постоянная, духовная и тѣлесная, объединившая вселенную своимъ вѣчнымъ трепетаніемъ. Духъ Николая Петровича, обвитый этой яркой атмосферой, сталъ таять и растворяться и постепенно исчезъ, какъ исчезаетъ заходящее солнце въ дымкѣ вечерняго тумана, озаренной послѣдними лучами пурпурнаго заката.

Послѣднимъ его ощущеніемъ былъ отзвукъ всемірнаго гимна любви, трепетавшій отвѣтнымъ вопросомъ въ его застывающемъ сердцѣ и долетавшій извнѣ, какъ смутный лепетъ тихой колыбельной пѣсни.

Парижъ, 1904 г.

Пашенькина смерть